23.09.2013
Иерей Андрей Шеломенцев, офицер запаса, майор морской пехоты, ветеран Чеченской войны, теперь руководит Патриаршим подворьем при штабе ВДВ. Он рассказывает том, что чувствует человек, идущий на смерть, и тот, кто отправляет на смерть других.
— Считаете ли вы, что в России не любят свою армию?
— Сейчас народ не то чтобы не любит, нет, просто не относится к армии с тем пиететом, с которым надо было бы к ней относиться.
Во-первых, у нас многие служили в армии, некоторые там столкнулись с дедовщиной; информационный пресс оказывает своё влияние; потом есть выражение «паршивая овца всё стадо портит» — слыхали? Есть такие офицеры, генералы, которые далеко не идеал — и они на виду.
А тех, которые рабочие лошадки, которые на войне защищают Отечество, тех народ не знает, потому что они по евангельской заповеди скромные, не выпячивают себя; они это делают ради Бога, не ради славы на земле. Проблема в том, что… есть море, на поверхности у него барашки кипят, вдоль берега может быть полоска пены, и она сверху плавает и закрывает море, его не видно. Но это же не море. Стоит пену снять, там глубина недосягаемая. Так и с армией, негативное отношение — к этой пене, к реальной армии отношение нормальное.
Ситуацию может изменить только одно — средства массовой информации. СМИ должны обратить внимание на море и перестать смотреть на пену. Проще всего показать что-то плохое, так легче привлечь внимание; хорошее показать трудно, надо быть профессионалом, умеющим показать хорошее так, чтобы народ захотел это увидеть и восхититься.
Наше кино, театр, ушли от идеи героя, а она нужна, без героя трудно жить.
— Когда пишешь что-то хорошее об армии, даже никого не агитируя, получаешь много агрессии в ответ. Говорят, что солдаты — пушечное мясо, что я вовлекаю людей в мясорубку.
— Мне это очень понятно. Всё доброе всегда получает противодействие, этого нужно ожидать.
— Надо полагать, я на верном пути?
Если получили по шее, путь верный. Доброе дело мешает спокойствию жизни.
— Русский военный герой в сознании общества не сформирован, когда говорят о воине, это может быть самурай или рыцарь, кто угодно, но не русский солдат.
— Есть замечательная книга «Русь изначальная», я в детстве читал, и там хорошая героическая линия: Ратибор, молодой мальчик, который выдерживает испытание, чтобы стать воином, и уходит воевать. И рядом с ним показаны несколько величайших героев, например, воевода, который совершает подвиг: когда во время боя ему в глаз попадает стрела, он её сам вытаскивает и продолжает командовать, не выходит из боя, — не герой ли это? Или там описаны воины, которые выходили в бой с двумя мечами, их называли оберукими. Я почему запомнил, — сам рукопашник, занимался каратэ, боксом, чем только не занимался, — и для меня это было значимо. Боец выходил с двумя мечами и просеку делал в строю врага. Наши герои всегда были, есть и будут.
— Невозможно создать достоверного героя без отрицательного обаяния, всегда есть какая-то тень. Можно ли представить безупречного героя?
— Герой без отрицательных черт выглядит слащаво и неубедительно, так не бывает. Герой всегда человек, у него есть сомнения, недостатки, жизненные обстоятельства, иногда он действует правильно, иногда нет. Суть не в том, как он поступает в эти моменты, суть в том, что когда он решает главную задачу своей жизни, он оставляет все свои отрицательные стороны, и в нём выходит вперёд сторона, необходимая для совершения подвига.
Я не очень положительно отношусь к самому подвигу, это, как правило, чья-то халатность, по-хорошему его не должно быть, места для него не должно быть. Подвиг, это когда кто-то недоработал, и Матросову приходится падать на амбразуру. Но жизнь такая, что подвиг требуется. И герой, в театре ли, в кино ли, где угодно, он не может быть идеальным человеком. Его ценность как раз в том, что он был неидеальным, а совершил этот подвиг. Чтобы зритель понимал, что и он, несовершенный, способен на это, и к этому стремился.
— Интересно, о чём думал командир «Варяга», когда стоял на мостике и курил последнюю сигарету, уходя под воду, чувствовал, как холод поднимается по ногам. Что человека заставляет это сделать?
— Не знаю… это такой трудный вопрос, надо быть на их месте, чтобы понять, что они чувствуют. Но такие подвиги вдохновляют людей; глядя на них, рождается что-то важное. Даже не понимая толком, что происходит с героем, каждый что-то своё в это вкладывает.
И в наше время это тоже случается. Был я в Кубинке, там у храма стоят мраморные доски с фотографиями погибших ребят, навечно зачисленных в списки части. Мы шли с офицерами, есть ещё офицеры, которые живы, которые ещё помнят этих ребят, и они рассказывали — и я запомнил одного. Они подходят и говорят: этот парень совершил подвиг, который нельзя сравнить ни с чем, он закрыл грудью своего командира. Буквально. Увидел, что стреляют, встал на пути выстрела, его убили, а командир остался жив и командовал подразделением. Посмотрите, эти ребята совершали подвиги в тяжелейшие годы, в девяностые, когда не осталось никаких идеалов.
— Когда я оказываюсь в армии, у меня возникает сильное ощущение войны, и не то что армия воюет, а что война идёт внутри. Постоянная война с энтропией. Всё рушится, а они стоят и пытаются как-то удержать последние бастионы. Они, прежде всего, саму армию держат.
— «Атланты держат небо на каменных руках». Самое важное знаете что? За деньги никто умирать не будет. Можно за деньги проводить какие-то мирные операции, но умирать за деньги никто не станет, всегда нужна какая-то идея. И эти ребята, которые служат, офицеры, контрактники, срочники, они связаны между собой не деньгами, они связаны внутренним стержнем, идеей защиты Отечества. Как бы хорошо, плохо бы ни служилось, она всегда присутствует, иначе бы они в армии не были. Ведь случись сейчас, они поедут на войну. Не знаю, как в других войсках, давно там не был, но десантники, с которыми сейчас работаю, об этом не говорят никогда, но внутри у них есть стержень. Они не говорят «мы, защитники Отечества…», но знаете, как говорят офицеры, «на войну не напрашивайся, но когда отправят — нужно ехать». Сами не побегут напрашиваться, «отправьте меня воевать», но когда поступит команда, сядут в самолёты и будут десантироваться. Никуда они не денутся, потому что есть понимание того, что это их задача в мире. Девиз у десантников «Никто, кроме нас», и внутри них это живёт. Они могут даже говорить «да ну, всё это ерунда», но у них есть этот стержень, и только за счёт него они держатся ещё. И десантники, и вся армия, и вся страна наша на том — что внутри каждого человека живо состояние «никто, кроме нас».
— Если к вам приходят офицеры в унынии, когда они понимают, что общество их не очень уважает, начальство… чудит, — что вы им говорите?
— Я не знаю, что им говорить. Я знаю, что сказал тому офицеру, и тому офицеру, но это всегда разные слова, с каждым человеком по-своему. Не могу сказать, что каждому говорю то и то, оно как Бог управит. Отец Валериан Кречетов мне однажды сказал хорошие слова, запали в душу. В юности они пошли к старцу советоваться: мы хотим сделать так и так, и получится так, так и так… А им старец говорит: да, конечно, делайте. Но… оно-это всяко бывает!
Так вот, «оно-это всяко бывает», одному говорю одно, другому другое. Более того. У офицеров часто заходит разговор о том, как всё плохо, как всё… безобразно, как всё уныло. Они об этом говорят, никуда не денешься. Но самое интересное знаете что? Они об этом говорят, но они все служат.
И они все поедут на войну, начнись завтра война. Единицы какие-то увильнут, превосходящее большинство поедет на войну, никто не будет жаловаться. Даже в те лихие девяностые, когда была жуткая война в Чечне, когда был прессинг со всех сторон на этих офицеров и солдат, они были брошены всеми — и даже тогда у них сохранялся этот стержень, «никто, кроме нас». Они даже тогда воевали. А кто, если не мы? Поэтому в минуты самого жуткого уныния, что всё плохо, со всех сторон всё навалилось, всё равно сохраняется стержень. Были времена, когда из армии бежали, когда было вообще невозможно, не платили зарплату по году, и надо было как-то жить, но даже в эти времена лучшие всё равно остались.
— Я смотрела «Цельнометаллическую оболочку», и там был эпизод со снайпером. Когда боец из отделения пошёл на разведку и его ранил снайпер, но не убил. И остальные стали принимать решение, вытаскивать его или нет. Командир был логик, который сказал: мы же сейчас положим всех. А бойцы сказали «нет», в конце концов пошли, и таки положили кучу народу на это. И было не совсем понятно, кто прав в этой ситуации. Как вы думаете?
— Я разведчик, а в разведке есть железный закон — мы своих не бросаем. Потому что если мы сегодня бросили кого-то, каждый, кто стоит в строю, будет понимать, что «и меня тогда бросят». Поэтому мы своих не бросаем, что бы там ни было. Пусть полягут пол-отделения, но их не командир положит, не он их туда посылал; я сам пойду туда, если я лягу там рядом с ним, это я решил.
Такие ситуации на войне часто бывают, снайперы в Чечне так делали: они какого-то солдата выстреливают, молоденького специально выбирают. Они очень хорошие психологи, выбирают такого, про которого видят — он послабее характером. Хлоп его, ранят, и начинают стрелять периодически в такие болезненные точки, в колено, в локоть; так, чтобы было больно, было мучительно, потому что там проходит много нервов, нервные такие пучки. И они начинают в эти нервные пучки стрелять, и солдат начинает кричать, кричать от муки.
Остальные, видя это, не выдерживают этой муки: невозможно выдержать, когда ты видишь, что твои ребята, твои друзья… даже неважно, пусть не друзья, пусть это посторонний человек тебе, — что он мучается, страдает, а ты это видишь и не можешь помочь — это такая мука, которую невозможно вытерпеть.
Снайперы знали, что это невозможно выдержать. Солдаты сидят в траншее, им командир запрещает: нет!!! … Не в траншее, где-то за стенами, где угодно, «траншеи», там такого понятия не было, в Грозном, по крайней мере, точно; когда мы штурмовали Грозный, их не было. Сидим мы в этом доме и запрещаем солдатам — нет!!! сидеть, нельзя! И вот они сидят-сидят, а потом не выдерживают, вскакивают и бегут помогать этому парню. И снайпер ждёт. И начинает стрелять тех, которые бегут.
В этой ситуации как раз и проявляется суть русского человека, который не может смотреть на муки другого, лучше сам умрёт.
Возвращаясь к фильму, я бы не стал судить ни того, ни другого. Ни того, кто сказал не ходить, ни того, кто повёл бойцов спасать раненного. Каждый из них правильно понимал задачу.
Как легко судить, сидя за столом. А ты вот сядь там. Когда пули свистят, когда осколки, когда взрывы кругом, когда в землю зарыться зубами хочется, и копать эту землю, потому что так страшно, сил нет. А тут ещё надо встать и бежать. И невозможно себя оторвать с земли, просто невозможно.
Попробуй тогда, когда зарываешься зубами в землю, осудить того, который встал и побежал спасать. Попробуй сказать ему — да ты дурак.
— Однажды я случайно оказалась в Дарьяльском ущелье во время учений — это так страшно. Когда видишь Град, который поливает огнём, и представляешь, что там творится, на том склоне горы, который вообще весь горит.
— Да, я знаю. Волей Божией так получилось, что я это пережил, реально во всём этом участвовал, поэтому я знаю не по учениям, я там был с этими солдатами. Я знаю, что это такое, когда лежишь, а надо не просто вгрызаться в землю, а бежать и выполнять задачу. Мало того, что самому выполнять задачу, надо ещё постараться, чтобы эти мальчишки, которые рядом с тобой, пацаны, они не погибли. Поэтому приходится их оставить, чтобы они лежали, а самому бежать.
Поэтому я не сужу сегодня ни того, ни другого, и тот прав, и тот. И те мальчишки, которые полегли, спасая, они тоже правы.
Легко судить о прошлых поколениях, с точки зрения человека, который живёт в комфорте; сидя на кухне или в кинотеатре, глядя на экран — «ой, вот этот не прав, а этот прав, молодец», — это очень легко. А ты попробуй сам туда пойти и там сделать хотя бы так, как тот, которого ты осудил.
Поэтому как их осудишь? Кто посмеет сегодня осудить тех, кто был там?
Хотя были и такие, которые судили. И очень жестоко. Ну да ладно, это их проблемы.
— А что должен делать священник во время боя?
— Есть три комплекса обязанностей священника: в мирное время, в бою, и очень важное — обязанности после боя. Потому что солдат, вышедший из боя, он ещё безбашенный, и его надо вернуть в мирное время. И это сложная задача, я её тоже знаю изнутри.
В мирное время мы должны готовиться к войне. В военное — главная обязанность, это воодушевить солдата на бой. Чтобы у него было сильное желание в этом бою победить, победить и выжить, но чтобы он был готов на смерть.
Только когда солдат готов умереть, он тогда сможет выжить в бою. Потому что если он будет бояться, страх смерти не позволит ему выполнить задачу. А когда он положил себе — «да, я могу погибнуть, но вот у меня задача», — всё, он забыл об этой смерти.
Он пошёл воевать в готовности умереть, и это свобода даёт возможность выполнять задачу и воевать. Готовность умереть, это свобода.
Нужно воодушевить солдата на смерть, а ещё лучше, на жизнь. Чтобы он переступил через свой страх и смог выжить и победить. Я сам боец, и отлично знаю, что страх смерти парализует. А когда ты преодолел страх, наступает свобода. А дальше победа.
Говорят, задача солдата — умереть в бою. Нет, задача его — выжить и победить.
Православие выносит на руках идею, что нет лучшего, нет большего, чем защита Отечества. Это то, чем спастись может любой солдат. Чтобы стать преподобным, надо много-много всего наделать, необходим аскетизм неимоверный, столько на себя нужно набрать подвигов. А солдат может спастись, защищая Отечество, потому что Господь сказал: нет большего, чем положить душу за други своя.
Видите как просто, да?
А кроме того священник помогает санитарам перевязывать раненых. На поле санитаров мало, и часто бойцы умирают не от пули, а от раны, истекают кровью и умирают. И некому помочь, остальные бойцы выполняют задачу, а санитаров на всех не хватает, пока он одного перевязывает, другой умирает. И священник будет очень нужен.
— Я видела нескольких военных священников, все они довольно крепкие люди. Вы занимаетесь спортом, кроме учений и сборов?
— Занимаюсь, потому что всю жизнь был спортсменом. Но вообще военный священник должен быть физически крепким. Подняли полк по тревоге, и пошёл он куда-то, и священник должен с солдатами переносить все тяготы и лишения военной службы. Он не должен быть обузой, более того, он должен быть таким, чтобы обратиться к солдатам и сказать: ребятушки, делай как я, — и пошёл впереди, и они за ним. «Если этот старый поп идёт, то я-то молодой, стыдно мне не дойти». Если я, старый поп, выпрыгнул из самолёта, то солдатам, которые сидят за мной, стыдно будет не прыгнуть. В армии всегда был один принцип: не делай, как я сказал, а делай, как я. И священник должен быть таким, чтобы мог сказать солдату: парень, делай, как я, и в мирное время, и в бою, и после боя.
— А лично вас для себя пугает старческая немощь? Она ведь однажды будет.
— Конечно. Конечно, будет. Она меня не пугает, чего её бояться, я знаю, что Бог обо мне позаботится. Но я не хотел бы стать немощным. Всю жизнь как-то так жил, что заботился о других, и не хочу быть обузой. Я понимаю, что неизбежно станешь старым. Такие есть священники, вообще немощные, их чуть ни на руках носят, а они всё ещё служат. Я, честно сказать, восхищаюсь. Есть протоирей Олег Тэор, замечательный священник в Пскове, ему уже почти восемьдесят лет, он священником прослужил больше, чем я живу, а он ещё такой шустрый, я бы только мог мечтать, если бы Бог сохранил меня в таком состоянии. Чтобы я до последнего дня мог работать.
— Последний, записанный у меня вопрос: «вы не думали, что у вас могла быть другая судьба?», но, по-моему, он глупый. Вижу, что не думали.
— Нет, что может быть другая судьба, я не думал, как сложилось, так и сложилось. Не жалею ни о чём, за исключением тех поступков, когда поступил не так, как надо было поступить. Были такие дела, несколько событий, всю жизнь в них раскаиваюсь. А в остальном у меня такое чувство, что Бог меня всю жизнь готовил, чтобы я стал священником. Или скажем так: Бог меня всю жизнь готовил к тому, что когда я узурпирую это звание, чтоб я был готов к этому. Вряд ли Он меня призвал, скорей всего, я узурпировал это звание, дерзнул, а теперь уж коли взялся за гуж, не говори, что не дюж.
Жизнь моя складывалась так, что на сегодня могу с разными людьми разговаривать, понимая изнутри их состояние. И воевать мне довелось, и кем я только не работал, и шофёром был, и учителем, и сантехником, и дворником, и начальником большим, и всем побывал. Поэтому мне удобно разговаривать с людьми, чем бы человек ни занимался, какой бы статус не занимал, я изнутри могу прочувствовать этот статус, начиная от самых низов. Я, конечно, не был президентом страны, ну так мне с президентом и работать не приходится.
Так что сказать, что я бы хотел другой судьбы — нет, конечно. Могу только сказать, что жизнь у меня ещё не закончилась, и впереди есть какие-то планы, задачи перед собой ставлю. Я не считаю, что жизнь закончилась. Более того, я не считаю себя старым. У меня богатый опыт, который позволяет принимать, с Божьей помощью, правильные решения; а во-вторых, я физически чувствую себя настолько крепким, сильным и здоровым, что я, пожалуй, на ковре ещё многим молодым фору дам. Не могу сказать, что всех бы победил, но некоторым на ковре в рукопашную мало не покажется. Так что жалеть ни о чём не жалею, планирую продолжать, а там как Бог управит, оно-это всяко бывает.
— Мама сказала, когда постриглась: мне так страшно иногда. Я-то думала, что приму постриг и очищусь. И вдруг я поняла, что взяла на себя гораздо больше ответственности, мне легче-то не стало, у меня ноша, за которую спросится гораздо больше, чем с обычного верующего. Вы думаете об этом?
— Я не думаю, я это чувствую. Почему и сказал, что узурпировал это звание, я-то думал, что станет легче, а оказалось гораздо трудней.
Священник несёт ношу чужих страданий.
Оказывается, священник нужен, чтобы молиться о людях, чтобы нести их ношу на себе, и принести Богу и сказать: Господи, вот человек страдает, помоги.
Это оказалось так трудно.
И за это как раз и спросят, Апостол Павел говорил: несите ноши друг друга на себе. Священнику как раз благодать даётся, чтобы он мог ношу понести. С одной стороны, я чувствую, что Бог помогает, а с другой понимаю, это так тяжело, оказывается.
Я часто думаю, как было бы просто, не будь я священником, и отвечай сам за себя, — никаких проблем. Особенно в том возрасте, который у меня, когда уже много знаешь, много пережил. Как легко было бы жить.
Я думаю, она в некоторой степени права. Здесь даже не столько ответственность, я чувствую… даже не назову это грузом. Просто есть такое хорошее слово, мне очень нравится, — со-чувствие. Сострадание. Сопереживание. Когда я стал священником, когда стал слушать исповеди людей, когда мне стали жаловаться на свои проблемы и просить у меня помощи, я понял, что значат эти слова. Оказывается, если ты не будешь сочувствовать, сострадать, сопереживать, ты не сможешь молиться за этого человека.
А задача священника — почему он предстоятель, почему он предстоит у престола? Чтобы покрасоваться перед народом? — вот он я какой, посмотрите на меня! — нет. Он предстоит в молитве за народ, стоящий в храме. А чтобы молиться за этот народ, надо чувствовать всё, что этот народ чувствует. Надо сострадать, сопереживать, сочувствовать.
— Я подумала, это немного похоже на того человека, который смотрит на раненого солдата, которого ранил снайпер. Он же тоже страдает из-за его боли.
— Да. Да. Он сочувствует ему, чувствует его боль. Священник, он как тот солдат, который видит страдания другого человека, но может ему помочь.
На войне для меня самая страшная мука, когда я видел страдания другого человека и не мог ему помочь. Я там, на войне, впервые поседел. И поседел я не в те моменты, когда я стрелял, и в меня стреляли. Оказывается, легче всего идти в бой. Когда я слышал и видел страдания других людей, но не мог им помочь, и вдруг мне сказали, ну всё, иди! иди, умирай сам! — о, мне становилось так легко, взял и пошёл, потому что лучше самому умереть, чем всё это видеть и слышать. Оказалось, умереть, это просто. К счастью, я не умер. Но самому идти в бой легче, чем видеть страдания других людей и не иметь возможности им помочь.
Осуждают генералов, которые сидят на командном пункте, стрелки рисуют, эти вперёд, эти назад, — а попробуй-ка, встань на их место. После Чеченской войны я перестал всех осуждать. Я побывал в шкуре человека, который командует, который не может помочь; который повёл этих парней в бой, положил их там, — некоторых, — а куда денешься, задачу выполнять надо, — и они, некоторые, погибли. Я понял, что это такое. Как легко самому идти в бой. Как трудно быть этим генералом, который на карте нарисовал стрелки, а он-то знает — он был солдатом, офицером, лейтенантом, — он всех этих солдат знает. Эта стрелка его — это тысячи ребят погибших. Это почти невозможно нести. Он их отправил умереть, для того, чтобы другие выжили.
Немаловажная черта командира, — того бойца, которого ты любишь, который тебе очень дорог, отправить выполнить задачу. Не на смерть — выполнить задачу. Но ты знаешь, что он может погибнуть. Более того, бывает задача такая, что ты точно знаешь, что он погибнет. Причём, отправляешь самого лучшего, того, которого ценишь больше всех, но ты знаешь, что другой не сможет выполнить задачу, потому что этот — самый лучший. И его отправляешь, ради того, чтобы все остальные у тебя выжили.
Хороший пример Вы привели в своем вопросе о раненном солдате. Единственное отличие — священник может помочь, он может молиться. Только должен почувствовать боль другого человека и тогда будет молиться, как о своей боли. И тогда поможет.
Find more like this: НОВОСТИ
