Оптинская Голгофа Юрия Ефимчука

by on 29.04.2014 » Add the second comment.

29.04.2014

Двадцать лет назад, двадцать девятого апреля 1994 года в Оптиной пустыни был злодейски убит паломник из Тольятти Георгий Ефимчук. Юноша приехал в Оптину в середине марта с намерением провести в монастыре Великий пост, встретить Пасху и, если на то будет Божия воля, – войти в число оптинской братии. Знал ли он, какое число уготовано Господом дополнить ему?

И даны были каждому из них одежды белые, и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудники их и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число (Откр. 6, 11).

В скорбном сердце отца, приехавшего в конце апреля 1994 года в Оптину за телом убиенного сына, запечатлелись оброненные кем-то слова: «Какую же надо было прожить жизнь, чтобы таким молодым удостоиться такой святости?». В нашем православном народе издавна замечено: Бог берет не старого, а готового. Когда приуготовился к мученической кончине кроткий, послушный Юрашик, как ласково называла его мать, и стал, приняв искупительные страдания, мучеником Георгием?

Родился Георгий Ефимчук в городе Тольятти 16 декабря 1969 года в день памяти святого исповедника Георгия, тогда еще не прославленного. Родители его, Виктор Константинович и Анна Илларионовна, хотели назвать сына Константином, но почему-то выбрали имя Георгий. Они были далеки от веры и старались, как многие наши соотечественники, не имеющие обетований в жизни вечной, сделать все, чтобы дети их не знали нужды в жизни временной, для чего и трудились не покладая рук.

Дети росли в доброй семье послушными, старательно учились. Отец собирал библиотеку, выстаивая после работы в ночных очередях за книгами. В семье была атмосфера почтительного отношения к культуре. Юру с детства влекла красота и гармония мира. Мать вспоминает, как еще совсем маленьким мальчиком Юрашик радовался всему живому: зеленый лужок в цвету приводил его в неописуемый восторг. Обнимая своим маленьким благодарным существом весь доступный ему Божий мир, он катался по травке, собирал цветы, с любовью даря их матери.

Позже, учась в начальной школе, Юра сам пошел и сдал вступительные экзамены в музыкальную школу, а потом уже сообщил матери, что будет учиться музыке, потому что не знать музыкальную грамоту «так же стыдно, как не уметь читать». (Это было на Украине, в Житомирской области, куда семья Ефимчуков уезжала на четыре года, с 1979 по 1983. Рядом с домом протекала речка Случ. Юра пристрастился к рыбалке, и сколько же радости было, когда он возвращался домой с уловом – маленькими рыбками! Мальчик любил гонять на велосипеде, бывало и за руль не держался. Не миновало его и увлечение фотографией.)

Музыкальная одаренность, унаследованная от матери, проявилась в любви к классической музыке. Преподаватель по классу фортепиано, Софья Александровна, записала Юру в кружок «Юный композитор». «Помню, был у меня день рождения, и Юра сказал: ‘‘Слушай, мама’’. Я внимательно слушала. В произведении, которое он исполнял, было что-то определенное, законченное. Я слушала с упоением легкую, вдохновенную мелодию. Закончив, Юра сказал, что сочинил это мне в подарок, я тогда прослезилась от радости», – вспоминает Анна Илларионовна. Ей самой любовь к песне передалась от родителей. Она хранит в своем сердце дорогие для нее воспоминания о том, как пели они с сыном на два голоса: «Ой, сколько он пел, как красиво пел!». Забывшись, Анна Илларионовна начинает напевать легким, чистым голосом – и тут же, запнувшись, останавливается: «Юра ведь отошел от этого, и гитару, с которой не расставался долгие годы, оставил, – а затем и вовсе попросил продать. Я, еще не осознавая его духовного перерождения, страшась перемен, происходящих с сыном, уговаривала: ‘‘Сынок, ну зачем же продавать? Это же память. Ты же еще будешь играть…’’. Но он в ответ ничего не сказал». «Юра отошел от этого напрочь и сразу», – подтверждает его отец Виктор Константинович.

«Просвещен… тот, кто познал горечь сокровенную в сладости мира». Кто и когда положил начало просвещению? Родители единодушно утверждают, что все началось с дружбы Юры с Сашей Петровым. Ныне Саша Петров – иеромонах Феоктист. Отец Феоктист позже, вспоминая, рассказывал родителям Юры, что в школе их сын отличался скромностью. Если случалось, что его обижали, не стремился к мщению. Это замечалось за ним еще в раннем детстве: родители вспоминают, как однажды, когда они еще жили на Украине, к ним пришла девочка и сказала, что Юра плачет под лестницей – его ударил соседский мальчик. Заступалась за Юру старшая сестренка, сам же он, кроткий, терпеливый, был безответен и никогда не жаловался.

Саша Петров, по воспоминаниям Анны Илларионовны, был красивым, талантливым мальчиком; они с Юрой, следуя общему увлечению, начинали осваивать технику единоборств; заниматься ходили в лес. После окончания восьмилетки Саша уехал в Загорск, поступил в художественную школу. Вскоре он прислал Юре письмо, в котором писал: «Юрик! Ты больше не занимайся восточной борьбой. Я встретился здесь (в Загорске) с верующими людьми и узнал, что это все грех. Высылаю тебе икону свт. Митрофана Воронежского. Эту икону благословил о. Наум. Клади икону под подушку. Она тебе будет помогать».

Советы и наставления друга падали на добрую почву сердца, постепенно возгоравшегося любовью к святыням православной веры. Охотно, след в след шел Юра за своим юным наставником. Но был у него и молитвенник на небесах – прадедушка по линии матери Моисей Прокопович.

Моисей Прокопович, прадедушка Юрия Ефимчука

Анна Илларионовна рассказывала, что он и в годы гонений за веру жил по заповедям Божиим, стремясь передать свой жизненный уклад детям и внукам: «Не признал мой дедушка советской власти. Его преследовали, в тридцатые годы он сидел за веру, – и такую надежду имел на Господа, что, пребывая в камере, объявил: ‘‘Вот, на днях меня выпустят. Господь за меня ходатайствует’’. Вскоре его действительно отпустили, но он и тогда не вступил в колхоз и говорил всем: ‘‘Это сатана пришел к власти, я ему служить никогда не буду, – я буду служить единому Господу’’». Вера его была так крепка, что по его молитвам были случаи исцеления. Моисей Прокопович дожил до глубокой старости. Убеленный сединами, с окладистой бородой, он не расставался с Библией, знал ее почти наизусть и часто приводил примеры из Писания, предостерегая от заблуждений своих потомков, простодушно устремившихся в обещанные светлые дали. Однажды внук Коля провозгласил в праздничном семейном кругу: «Дед, ты тормоз коммунизма!». Моисей Прокопович молча надел ему на голову миску с творогом.

– Что ж ты, дед, мне весь костюм испортил? – загоревал Коля.

– Чтоб не говорил непотребного, – кратко пояснил Моисей Прокопович, покидая застолье.

«Может, Юра в него пошел, в дедушку?» – предполагает Анна Илларионовна, пытаясь понять ту охоту, с которой следовал Юра за своим другом, постигая азы православия. Приезжая в Тольятти на каникулы, Саша привозил духовную литературу, проповеди, и они с Юрой, иногда и по ночам, перепечатывали тексты на машинке. Родители Юры, боясь за сына, пугаясь непонятных им в молодом человеке интересов, препятствовали этим тайным занятиям – чудилось что-то страшное. «Темные мы были», – сокрушается Виктор Константинович, вспоминая свои страхи. Анне Илларионовне запомнился сон накануне отъезда Юры в Оптину пустынь летом 1993 года. Ей приснился человек, который, стоя в прихожей, держал над головой раскрытую книгу. Страницы книги были исписаны четкой старославянской вязью. Незнакомец – высокого роста, со светлыми, чуть рыжеватыми волосами – сказал: «Не вините сына. Он ни в чем не виноват». «Мы ведь, глядя, как Юра в своих интересах все дальше и дальше отходит от обычной жизни, подозревали его – страшно вспомнить! – чуть ли не в употреблении наркотиков, – поясняет Анна Илларионовна. – Прости нас, сынок, Царствие тебе Небесное».

Между тем Юра закончил школу, поступил в политехнический институт на электротехнический факультет, – но интересы его, судя по дневникам, были далеки от электротехники. Тонкая, художественная натура юноши требовала совсем другого. С карандашом в руке перечитывал он Достоевского, Гоголя, Чехова – русскую литературу, склонявшуюся своими вершинами к униженным и оскорбленным. Дневник Юрия пестрит выписками из зарубежных мыслителей: Ларошфуко, Паскаля, Монтеня, – он ищет себе собеседников среди умов, известных вниманием к каждому движению сердца. «Не уходить от выбора, не играть в игры и не позировать», – определяет Юрий линию своего поведения. Двенадцатого марта 1989 года он принял святое крещение. Вместе с сыном крестился и отец. «Одних к вере случай ведет, – отмечает Виктор Константинович, – а у Юры это с детства постепенно, постепенно начиналось». Постепенно приходил Юрий к вере, но как-то так получалось, что не только родителей, но и близких ему по духу окружающих старался обратить он к Богу, к вере православной.

Гостил Юра в Оптиной у Саши Петрова, бывшего в то время послушником обители, и возвращался оттуда сияющим, утвержденным в своей возрастающей вере, окрыленным любовью к православным святыням. Переполнявшие его сердце любовь, веру, надежду он стремился передать, как некое сокровище, всем близким, друзьям и в первую очередь своим дорогим родителям.
«Надо умереть для мира этого»

Был ли переход от мирской жизни к жизни христианской безмятежным, безболезненным? Так могло показаться только внешне. «Чтобы уйти в мир другой, надо умереть для мира этого», – встречается в дневнике Юры запись, проливающая свет на мучительное, подчас, состояние его души. В это время он оставляет институт и работает в учебном центре электриком, где подружился с Сергеем П-овым, который пишет в своих воспоминаниях о Юре: «Он был всегда жизнерадостный, всегда улыбался». Но вот черновик письма Юры к о. Иоанну (Крестьянкину), относящийся к этому же времени.

«Обращается к вам с мольбой человек двадцати трех лет. …В 1989 году я крестился. …Посетил Оптину пустынь, Троице-Сергиеву лавру, Свято-Данилов монастырь, прикладывался к мощам преподобных Серафима Саровского, Сергия Радонежского, Амвросия Оптинского.

В настоящее время работаю электриком. Я ощущаю окаменелость ума и сердца… смерть души… Смущаюсь своей греховности и глупости…

Не хочется быть и умереть злым человеком. Помогите!!!».

Многое было сокрыто «божественной стыдливостью страданья», но боль души, увидевшей себя в свете христианской совести, неизбежна:

И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью…

Мука прозрения была столь невыносима, что Юра обращается в это же время в больницу, пытаясь с помощью врача избавиться от тяжелого душевного состояния. Этим-то и воспользуются впоследствии органы прокуратуры как поводом для того, чтобы выдать случившееся преднамеренное злодеяние за самоубийство. Как обмирщенному сознанию с его плоской рассудочностью познать болезнь сердца, рождающегося для новой жизни, познать муки духовного роста? «Если тебе становится все трудней и трудней, то ты на правильном пути», – записывает Юра в дневнике близкую ему мысль. «А жить ему в самом деле было тяжело, – подтверждает мать. – Мир его не понимал, мы [родители] не понимали. Наша жизнь казалась ему лишенной смысла».

Он не расставался с подаренным ему Сашей Петровым большим гипсовым крестом, который носил на груди под рубашкой, и с Евангелием.

– Сынок, он же тяжелый, – говорила ему мать.

– Мам, а мне с ним легче, – успокаивал Юра.

Родители Георгия у своего дома в Ташле

Работая в учебном центре, Юрий ходил в строящийся тогда Спасо-Преображенский храм. Он с радостью выполнял любую работу и очень полюбил священника Валерия Марченко. С восторгом рассказывал Юра родителям о прихожанах храма, в которых обретал близких по духу людей. Однажды он шел по двору храма и какой-то молодой человек подарил ему икону Божией Матери «Прибавление ума». Радостный вернулся Юра домой и весело говорил, что вот теперь-то уж у него ум будет прибавляться.

Из воспоминаний Сергея П-ва: «Юра всегда мог расположить к себе людей их светлой стороной. Как-то мы ехали с ним на работу и зашел разговор о религии. Юра сказал, что каждый христианин должен знать Псалтирь. И стал громко читать псалом, не обращая внимания на то, как на него смотрят…

Легко бросил Юра курить. Перестал играть в карты, потому что, как он выразился, ‘‘все игры основаны на обмане’’».

Одну за другой оставлял Юра мирские привычки. Как нечто отболевшее, как короста, отставали они от него. В своем стремительном взлете он входил в такие плотные слои духовной атмосферы, где сгорало все лишнее, пустое, наносное, все, мешавшее преображению души. В это время Юра стал крестным отцом Дианы, девушки, с которой встречался Сергей П-ов. Диана, во святом крещении Дарья, пожелала креститься, чтобы жить по христианским обычаям.

Из воспоминаний отца: «Он, Юра, особенно полюбил образ Святой Троицы. Я привез от своих родителей эту икону, и он молился перед ней, стоя на коленях. Любил читать вслух Псалтирь. В последнее время просил убрать из своей комнаты все постороннее: ковер, гитару. Как будто келью готовил себе. Я говорил ему: ‘‘Если ковер убрать, холодно будет тебе к стене прислоняться’’. А он так кротко, смиренно просил. Никогда не требовал. Если, бывало, не согласишься с ним, он уж больше не настаивает».

Но в чем был тверд Юрий, – так это в том, чтобы воцерковить своих родителей. Он умолил их повенчаться. Как будто знал, что уйдет навсегда, и, болея душой за отца и мать, помогал им утвердиться в вере, вводил их в русло жизни христианской, усыновляя Отцу Небесному, сеял в их душах зерна, дающие всходы в вечности.

Привез Юра из Загорска лампаду, и она часто горела у него перед иконами. К тому времени в красном углу у него находились образы Нерукотворного Спаса, св. мцц. Веры, Любови, Надежды и матери их Софии, преп. Сергия Радонежского и св. прав. Иоанна Кронштадтского. Любимой же была икона Пресвятой Богородицы «Взыскание погибших». Когда он в последний раз уезжал из дома, то оставил ее родителям, хотя до этого никогда с ней не расставался.

Из воспоминаний матери: «Обвенчались мы в Федоровке. Договорились с отцом Владимиром, и в одно из воскресений он повенчал нас. Когда венчались, я плакала от радости. Мне казалось, все небо видит, как нас венчают. И сынок наш радовался, глядя на нас. Как сказал нам позже отец Феоктист: ‘‘Это Георгий ваш дом построил. Ваш семейный дом’’. И квартиру нам освятили в день Всех святых, в земле Российской просиявших».

Когда Юра уезжал в Оптину, он наказывал матери: «Мама, если выходишь из дома, то всегда помолись и скажи, повернувшись налево: ‘‘Отрицаюсь тебя, сатана, гордыни твоей, служения тебе’’. А затем повернись направо и скажи: ‘‘Сочетаюсь Тебе, Христе. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь’’. И без этой молитвыникогда не выходи». «Я так и делаю с тех пор», – заключает Анна Илларионовна.

На вопрос о вере учил Юра родителей отвечать так: «Верую во единую Троицу Отца и Сына и Святого Духа». И показал, где об этом писано в Евангелии, которое, как и всю Библию, просил читать постоянно. Говорил, что вечером перед сном надо просить друг у друга прощения.

В первую седмицу Великого поста, которую благочестивые наши прародители называли неделею чистою, зарею воздержания, Юра взял отпуск и собрался в Оптину. Родители благословили сына иконой Нерукотворного Спаса, и 16 марта 1994 года он уехал из дома. В благословенной Оптиной, в этом «уголке Неба на грешной земле», как назвал обитель один из ее посетителей, потекли одна за другой великопостные седмицы. Благоговейный паломник вошел в «честные дни Святой Четыредесятницы, как в тихую пристань», оставив позади треволнения житейского плавания, как оказалось, навсегда.
«Тело мое становится все легче и легче»

В конце поста он напишет родителям: «Наконец настали теплые солнечные дни. Мы с Сашей [Петровым] ходили на святой колодец купаться (ну, это еще раньше было, когда был снег), ходили на подсобное хозяйство, где пчелы, ходили в храм. Саша здесь дежурит иногда на вахте. Да, когда я приехал, переночевал в скиту, а утром встретил Сашу на вахте: вот такое вот чудо, а потом мне дали хорошую комнату, здесь они называются кельями… Пост подходит к концу, так что скоро, может быть, встретимся. Тело мое становится все легче и легче, и очень, очень легко дышится. В храме очень красиво поют, наверное, нигде – не наверное, а точно нигде – так не поют красиво и проникновенно, как в Оптиной пустыни. Мои знакомые ребята очень добрые люди и очень воспитанные и мудрые. Мы читаем духовные книги, беседуем. Ребята занимаются резьбой по дереву, очень тонкая и красивая работа. Я помогаю по художеству: что-нибудь обводить, резать, морить… Богослужения здесь необычайно красивые и величественные. Здесь есть чудотворные иконы, мощи святого преподобного Амвросия. Я неоднократно прикладывался. Лекарства, которые ты прислала мне, мамочка, они совсем ни к чему. Чувствую я себя хорошо. Скучаю, шлю большой привет, мои родные… Ваш сын Юрий».

Жемчужною ниткой снизались одна за другой седмицы великопостные: чистая, светотворных постов, крестопоклонная, пятая, отмеченная Великим каноном – стоянием Марии Египетской, вербная. Подступила Страстная седмица – Великая неделя страданий Спасителя нашего. В Великий Четверг братия причастилась. В Великую Пятницу на вечерни, когда после Евангельского чтения о страданиях и смерти Искупителя была изнесена на середину храма святая плащаница, когда оружие неизреченной скорби пронзило сердце Пречистой Матери Господа нашего Иисуса Христа, – в это самое время в обители совершилось злодеяние: иглой в сердце был заколот сатанистами Юра – Георгий Ефимчук.

Из письма Нины Александровны Павловой родителям Георгия Ефимчука: «Дорогие и родные мои! …Простите, что долго не решалась написать вам. Так случилось, что мне пришлось познакомиться с вашим сыночком Юрочкой при последнем получасе его жизни. Так пришлось, что мне поручили от монастыря провести… внутреннее исследование обстоятельств убийства… Я много раз принималась за письмо к вам и бросала, не в силах переступить порог боли, но ведь однажды его… надо переступить. Ведь речь идет… о достоянии истории нашего Отечества – новомученике Российском… которого при открытых Царских вратах наряду с Императором Николаем и прочими новомучениками ежедневно поминают не только в Оптиной, но и по всем монастырям России. ‘‘Помяни, Господи, убиенного раба Божия Георгия и святыми его молитвами помилуй нас!’’.

…Удивительный был мальчик – и чем больше я узнаю о нем из расспросов, тем сильнее поражаюсь чистоте этой светоносной души!.. У вас счастливый сын – Господь исполнил все молитвы и прошения его: он хотел быть оптинским монахом, хотел остаться здесь навсегда, хотел быть с Господом! И это исполнилось… духом он остался здесь… Как, через какие скорби становятся святыми – вот главный духовный смысл этой трагедии… Тут [в окрестностях Оптиной] действует сатанинская секта. Действуют они в строго определенное время – ритуально: то есть в пятницу, в три часа дня, когда был распят Христос.

…Когда я и мой сын давали показания следователям, поскольку присутствовали при последних минутах жизни Юры, все, не подходящее под версию самоубийства, сразу вычеркивалось…

…Мой сын подошел ко мне в храме и сказал, что в лесу лежит человек, которому очень плохо, и он кричит: ‘‘Мамочка! Мамочка!..’’. …Потом мы вместе с ним побежали… Юра еще был жив. Там действовала мощная [монастырская] медицинская бригада… Все, что можно сделать, было сделано… Юра начал отходить, я бросилась в монастырь вызывать ‘‘скорую’’, чтобы отвезти Юру в реанимацию. Дозвонилась мгновенно. Машин на ‘‘скорой’’ в этот момент не оказалось – все были на вызове. …В считанные секунды разобрали бетонные надолбы, пригнали транспорт, чтобы везти Юру в реанимацию. Там все было готово к приему Юры, нас ждали свои православные врачи. Одновременно в лес подогнали монастырскую ‘‘Волгу’’. ‘‘Волга’’ стояла с заведенным мотором подле Юры. Но не решались прервать искусственное дыхание и перенести Юру, уже понимая, что не он дышит, а монастырские врачи и фельдшера-послушники дышат за него. Было сделано все. Там полным полком стоял наш монастырский ‘‘Афган’’, то есть фельдшера, имеющие опыт Афганистана. И когда решили прибегнуть к последнему – прямому уколу в сердце – и впервые задрали рубашку (она была аккуратно застегнута и заправлена под ремень брюк), то и обнаружили иглу…

Я обошла всех духовников, у которых очень подробно исповедовался Юра, задавая один и тот же вопрос: мог ли Юра покончить с собою? Единодушное категорическое: ‘‘Нет!’’. Самое главное, так сказал наш старец – батюшка Илий: ‘‘Исключено!’’. А старец – прозорливый, он беседовал с Юрой подробно, ведь Юра хотел стать монахом и навсегда остаться в Оптиной, жизнь в миру тяготила его, и с миром его связывала лишь любовь к родителям и боязнь огорчить, как он всегда ласково говорил, мамочку.

…Юра жил в одной келье с оптинским регентом иеродиаконом Серафимом, и о. Серафим говорит о Юре так: ‘‘Это был идеальный молодой человек – прекрасно воспитанный, образованный, кроткий. Мы с ним вместе читали Евангелие и святоотеческую литературу, и Юра меня буквально поражал глубиной и тонкостью трактовки. Он пламенел любовью к Господу! Благоговел перед монашеством – и стал бы по своему устроению идеальным монахом. …Кстати, когда были явления наших убиенных братьев, то все их видели в ином чине, нежели они были на земле’’».
«В ином чине»

Георгий не стал братом и соработником Оптиной, не сподобился монашеского чина на земле, но Господь, Который и «намерение целует», принял душу, отрекшуюся от этого во зле лежащего мира. По воле Божией он «железом ураняем от сущих зде преставися, к вечным жилищам», где ни звери в человеческом обличье, «ни иная мука, разлучити… возможет любви Христа».

Во время последнего его земного испытания мать Юры была дома. Душа ее преисполнилась скорби, – вдруг вспомнился ей первый внучек, «который ушел из жизни на шестой день, он был как ангелочек», – и она заплакала. «Позже мне стало известно, что в это время убивали моего сыночка, – рассказывала Анна Илларионовна. – Он стоял на коленях недалеко от тропки, что идет около колодца преподобного Амвросия и говорил только эти слова: ‘‘Мама, как мне больно… Больно, мама’’. Когда на вскрытии сделали срез сердца, обнаружили тринадцать проколов. Иглу убийцы оставили в сердце».

По прошествии некоторого времени Виктор Константинович (отец Георгия) увидел сына во сне: «Он, стоя высоко на ступеньках храма и держа в руках свиток, сказал: ‘‘Пятница – день значительный’’. Такой светлый был сон, все было ясно кругом».

В Великую Пятницу, когда «Владыка твари предстоит Пилату, и кресту предается Зиждитель всех: яко агнец приводим Своею волею: гвоздьми пригвождается, и в ребра прободается… За распинающих моляше Своего Отца, глаголя: Отче, остави им грех сей: не ведят бо беззаконнии, что неправедно содевают», – в этот день, значительный для всех христиан, перешел к нетленной жизни, приняв искупительные страдания, мученик Георгий.

Когда сообщили из Оптиной о случившемся, Виктор Константинович решился сказать Анне Илларионовне о кончине сына только на следующий день… Решено было хоронить Георгия в Тольятти, и Виктор Константинович вместе с крестной матерью Георгия Татьяной Ивановной тридцатого апреля выехал за сыном. «В метель, в дождь, по незнакомой дороге ночью, – вспоминает Виктор Константинович о том, как он вез домой скорбный груз. – Когда доехали до Рязани, я проверил масло в двигателе и ужаснулся: масла было на донышке, ехали чудом». Из монастыря выехали второго мая в десять часов утра, а третьего мая в шестом часу вечера уже были у подъезда дома в Тольятти. Не занося Георгия в дом, перенесли гроб в машину, которую подогнал одноклассник Георгия Александр, и поехали на кладбище. Перед выездом из Оптиной о. Трифон, помогавший Виктору Константиновичу, дал ему письмо к о. Герману, служившему в Казанской церкви Тольятти, с просьбой совершить погребение. Отец Герман приехал на кладбище, покойного отпели и около шести часов вечера предали земле. Хоронили Георгия на пятый день, но никаких признаков тления не было: как будто только что уснул он, – и лишь очень повзрослевшим показался он родителям в последний раз.

«Вскоре после того, как убили сыночка моего, – рассказывает Анна Илларионовна, – приснились мне его мучители. Снилось мне, что я на печке, а по сторонам незнакомые ребята. Я и сейчас бы их опознала. Один худенький, невысокого роста, другой средненький, а третий – здоровый, высокий, краснолицый, и он спросил:

– Вы теперь будете нам мстить?

Я ответила, что никогда никому не мстила – и вам не буду мстить. И с этим словом проснулась».

Бывшая в конце апреля в Оптиной пустыни паломница написала родителям о том, что один священник видел незадолго до этого события людей в серых костюмах. Он подумал, что идут какие-то тренировки. Были очевидцы, из местных жителей, которые встретили в Оптиной в Великую Пятницу несколько незнакомых человек, и самый маленький из них, худенький, еле ноги волок, дружки схватили его за руку и буквально втолкнули в машину. «Еле шел мальчишечка», – говорит об одном из убийц сына Анна Илларионовна. Это ласково-сочувственное «мальчишечка», сказанное о мучителе сына, потрясает незлобием и высотой христианской души. Но есть в этом сочувствии к не ведающим, что творят и высшая правда: ведь убийство – урон для убитого лишь с точки зрения криминалистики, а в духовном отношении убийство – нравственная смерть самого убийцы, пролившего кровь неповинную и усыновившего себя через преступление заповеди диаволу, человекоубийце от начала.

«С тех пор, как прободено ребро Владыки, ты видишь тысячи прободенных ребер. Здешние жестокие и невыносимые страдания мученики терпят в течение краткого времени, а по отшествии отсюда они восходят на Небеса, Ангелы предшествуют им и Архангелы сопровождают их». «В ином чине» явился Георгий своим близким. Мать увидела во сне небольшую келью и в ней сына в одежде монаха – «накидка такая благородная; стоит возле печки, и котятки около него вьются». На девятый день по кончине Юра на мгновение снова предстал Анне Илларионовне во сне: светлый, веселый, с двумя молодыми юношами возле накрытого стола. Другу Юра приснился «в черной одежде, но лицо было какое-то яркое и даже светящееся, спокойное и наблюдающее. Он молчал. Пораженный его взглядом, я произнес первое, что пришло в голову: ‘‘А мне сказали, что ты болеешь’’. Он ответил: ‘‘Как видишь, я себя хорошо чувствую’’. Да, он выглядел хорошо, другого слова не могу подобрать, – но и сейчас вижу это лицо», – рассказывает в своих воспоминаниях Сергей П-ов.

Испытание потрясенных горем родителей было удвоено попыткой прокуратуры выдать случившееся за самоубийство. Когда отец, будучи в Оптиной, давал показания в прокуратуре города Козельска, он, далекий от криминалистики человек, подсказывал путь поиска, разумно предположив, что среди убийц-сатанистов должен быть медработник, потому что человеку, не сведущему в анатомии, невозможно так точно попасть в сердце. Отцу ответили позже письменно: «Медики не виноваты, вы зря их обвиняете». Особенным цинизмом отличался допрос матери Георгия: дело было передано в Тольятти, и Анне Илларионовне пришлось отвечать на заранее заготовленные вопросы, смысл которых сводился к тому, чтобы мать признала, что ее сын – самоубийца. Понимая, что именно это от нее и хотели услышать, Анна Илларионовна до сих пор не может понять сознательной жестокости женщины-прокурора: было ли это непостижимое для доброго человека обычное равнодушие при исполнении обязанностей или же изощренный прием, имеющий целью сокрытие убийц? «Бог им судья», – говорит Анна Илларионовна равно как об убийцах сына, так и о следователях, не щадивших родительского сердца.

Так случилось, что именно в то время, когда в Оптиной шло следствие, в монастырь приехала съемочная группа программы «Русский мир». Ведущие программы Алексей Денисов и Борис Костенко рассказали, что «в 1993 году, мы, приехав в Оптину, хотели снять фильм о празднике Светлого Воскресения, но оказались свидетелями страшной трагедии – в Пасхальную ночь были убиты три монаха: иноки Трофим, Ферапонт и иеромонах Василий… Но даже в страшном сне мы не могли себе представить, что нас ожидало на этот раз. Приехав на Пасху через год после оптинской трагедии, мы были вынуждены сделать репортаж о другом преступлении: в Страстную Пятницу при весьма загадочных обстоятельствах здесь вновь произошло убийство – иглой в сердце был заколот молодой паломник Георгий Ефимчук. Появившаяся в первые дни после случившегося версия о самоубийстве впоследствии была официально отвергнута. Вывод однозначный: совершено преднамеренное убийство. Несколько человек даже слышали, как Георгий просил о помощи. Все произошло около четырех часов дня. Обследование тела убитого показало, что он умер от множественных уколов, нанесенных длинной иглой. Ее вытащили из сердца убитого.

Монахи говорят об этом убийстве как о ритуальном. Большинство наших газет и телевидение, как обычно, промолчали, и лишь некоторые в своем сообщении поддержали версию о самоубийстве».

Оптинский крест на могиле мученика Георгия

«В 1994 году, когда не стало сыночка, как-то днем мне почему-то захотелось включить телевизор, хотя мы уже не смотрели в это время никакие передачи, – вспоминает Анна Илларионовна. – Но я включила, затем выключила, опять включила, – и вдруг слышу сообщение о нашей беде. Я слушала, хотя было очень больно. Сообщили сам факт происшедшего, без комментариев. До сих пор не знаю, почему я включила телевизор именно в тот момент».

Накануне восьмой годовщины со дня смерти Георгия Анне Илларионовне приснилась незнакомая женщина, которая говорила ей о сыне. Увидев вскоре после этого икону блаженной схимонахини Марии Ивановны Матукасовой, Анна Илларионовна признала в ней незнакомку из сна, – и с тех пор молится матушке Марии.

«Я вот сейчас думаю, – говорит Виктор Константинович, – что нас, великих грешников, сын к вере привел. И ведет, и наставляет». Однажды после похорон Виктор Константинович ехал в Самару и поставил кассету с записью, где Юра поет песню на стихи Пастернака. «Голос его слушаю, остановился на обочине, вышел проверить что-то в машине, и вдруг будто топором по голове, потом по щеке. И я понял, что нельзя уже это слушать, что Юра оставил все, отошел от мирского и нас не одобряет в этом».
крест

Как-то осенью родители приехали поправить крест на могиле Георгия. У отца в это время разболелась поясница, а нужно было поднять крест, и Анна Илларионовна разгоревалась, что не осилить им это дело. Вдруг, откуда ни возьмись, три парня – одетые не по сезону, в одних светлых рубашках, без головных уборов – так легко подошли. «Я говорю им, – вспоминает Анна Илларионовна, – сыночки, помогите. Они втроем подошли, вынули крест, поставили и как пришли, так и ушли – исчезли, как дуновение, как легкий ветерочек. Мы даже не заметили, куда они ушли: светлые, юные, одинакового роста и возраста».

Последнее приветствие родителям

Последний привет от сына родители получили уже после его похорон: из почтового ящика выпала пасхальная открытка, отправленная Георгием в один из его последних земных дней. Благая весть о смертию смерть поправшем Господе нашем – его последняя весть родителям, как бы в подтверждение слов из проповеди о. Наума, бережно хранимой Георгием: «Тело тленно и маловременно, а душа божественна и бессмертна, и… соединена с телом для испытания и восхождения к Богоподобию», к Жизни вечной, Любви неизреченной.

В ПАМЯТЬ О ДРУГЕ

Долго я не решался говорить о моем самом дорогом и удивительном друге, так как сокровище сердца нельзя выставлять напоказ не верующим в благодать Божию. Но уже прошло десять лет после смерти Юрия-Георгия, и долг памяти заставляет меня предать гласности некоторые подробности нашей дружбы.

Душа Юры была настолько легка и чиста, что вспоминаются слова Христовы о том, что если не уподобимся младенцам в их лучших качествах, то не войдем в Его Царство любви, в Царство совершенной искренности и светлой радости, в которой пребывала добрая душа Юры. Общаться с Юрой было несказанно приятно, он воистину обладал природным незлобием и добротой. Слова его всегда содержали чистый благодушный юмор, полный умных замечаний, от которых жизнь становилась веселее, а в сердце появлялось светлое жизнелюбие. Своими шутками, в которых не было и доли злой иронии, так как доброе слово выносилось из доброго сердца, он создавал среди друзей атмосферу теплой душевности.

Мы с Юрой учились в одной школе искусств, я на художественном, а он на музыкальном отделении. Он был старше на год, нас объединило одно обстоятельство – занятия боевыми исусствами. В одной из таких тренировочных групп через некоторое время меня поставили младшим инструктором и старшим по обучению рукопашному бою, и я начал приглашать на занятия друзей и приятелей из школы. Так в группу попал Юра. Он прошел все испытания и вскоре стал душой компании. Бывало, в самый трудный, критический момент раздавалась его шутка, за что Юре часто попадало от руководителя, а «братья по оружию», наоборот, радовались каждому его слову.

Так случилось, что после операции я уже не мог лично руководить ребятами и меня заменили другим, физически очень крепким юношей. Спустя некоторое время я создал школу железного духа (ШЖД) «Славяне», в основе которой лежала в первую очередь нравственная составляющая, без которой невозможно послужить Родине ни в каком звании, даже имея бесчисленные таланты. Ребята из прежней группы постепенно перешли ко мне, и первым из них – Юра. В группе он был фотографом, благодаря ему и сохранились страницы нашей «той» жизни. В лесу мы сделали тайник и площадку для тренировок. Занимались каждый день по пять-шесть часов, прыгали с песчаного обрыва между Комсомольским районом и Портпоселком г. Тольятти, делали марш-броски, сближаясь при этом все больше и больше.

Наступил нелегкий момент разлуки, так как я поступил в Абрамцевское художественное училище им. В. Васнецова в Подмосковье. Там продолжились мои занятия по системе ШЖД «Славяне», а Юра с друзьями тренировались в Тольятти, присылая мне иногда свои черно-белые фоторепортажи.

Через год я оказался в Троице-Сергиевой лавре, услышал проповедь раба Божия Михаила, подтвердил вслух для себя верность его суждений, потом мы отошли в сторону, и он подарил мне Святое Евангелие дореволюционного издания. Прижав Евангелие к сердцу, я поехал в Тольятти с великой радостью и в первую очередь с целью сделать марш-бросок с друзьями по Жигулям на несколько недель, чтобы читать им Евангелие у костра. Среди моих друзей глубже всех воспринял Благовестие Юра. Я уехал, крестился в Ильинском храме под Лаврой, перестал заниматься боевыми искусствами, увидев перед собой высшее из искусств – жертвенную любовь Креста Христова. Каждую неделю ездил в Лавру к духовнику и старцу, у меня появилось много духовных книг, и в каникулы я брал их с собой в Тольятти.

На Юре вполне сбылись слова Евангелия о том, что …враги человеку – домашние его и …веруй в Господа Иисуса Христа, и спасешься ты и весь дом твой. Теперь уже очевидно, что своей смертью Юра привел своих родителей Анну Илларионовну и Виктора Константиновича к Богу и православной вере, и это, по моему мнению, самое главное, что сделал Юра. Теперь он за них спокоен. Совершенно нелукавый и бесхитростный, Юрий часто был непонимаем своими одноклассниками и окружающими. Его искренность и добродушие не встречали отклика, над ним часто посмеивались, в уничижительном смысле. Ему стало очень одиноко, и у него случались тяжкие душевные состояния. Он был как обнаженный нежный цветок среди лютого холода цинизма и безверия, один на один с огромным индустриальным городом, в котором о духовности и слыхом не слыхивали. Не исключением были и родители, подозревающие Юру в недобрых занятиях, они болели «подозрительными помыслами», думая, что Юре передают наркотики из Москвы. Только верующая бабушка Юры была ему поддержкой в те горькие дни. Мне приходилось с ним встречаться на крыше его двенадцатиэтажки. Там я передавал ему духовную литературу, в том числе и машинописную самиздатовскую книгу «Старец Силуан», очень редкую в то время. Взирая с высоты птичьего полета на городскую жизнь, мы радовались встрече, и я рассказывал ему о том, что довелось мне узнать за последнее время.

Когда же Юра приходил ко мне домой с цветами для моей мамы и сестренки Анастасии, мы устраивали соревнования. Он переложил на музыку стихи особенно любимых им поэтов «серебряного века» и пел их мне под гитару, а я ему – свои песни. Соревнования шли часами, пока моя мама Валентина Климентьевна готовила ужин – блины по-сибирски. Она очень любила Юру и считала его истинным интеллигентом, очень глубоким человеком и самым надежным моим другом. Иногда мы записывали наши домашние концерты, и кое-что из Юриных песен сохранилось. Особенно была поразительна в его исполнении песня на стихи И. С. Никитина «Молитва дитяти»:

Молись, дитя: сомненья камень
Твоей груди не тяготит;
Твоей молитвы чистый пламень
Святой любовию горит.
Молись, дитя: тебе внимает
Творец бесчисленных миров,
И капли слез твоих считает,
И отвечать тебе готов.
Быть может, Ангел твой хранитель
Все эти слезы соберет
И их в надзвездную обитель
К престолу Бога отнесет.
Молись, дитя, мужай с летами!
И дай Бог, в пору поздних лет,
Такими ж светлыми очами
Тебе глядеть на Божий свет!

Лицо Юры преображалось, и вместе с благоговейной песней он сам восходил к Господу. (Стоит только вспомнить Юру, как сразу становится хорошо на сердце, такой он был удивительный человек…)

Пришла пора стать мне послушником в Оптиной пустыни, и зная о том, как невыносимо Юре дома, я послал ему приглашение пожить в обители паломником. Юра не стал медлить и, находясь в очень тяжелом физическом состоянии, выехал. Прибыл он в начале Великого поста на следующий год после убийства на Пасху иеромонаха Василия, инока Ферапонта и инока Трофима. В воздухе стояла страшная тревога, так как ожидалось что-то подобное и в этот год.

Юру поселили в корпусе наместника священноархимандрита Венедикта, с его благословения. Мне довелось водить Юру на духовные беседы, учить его монастырским правилам, провожать на послушания, которые ему были под силу по состоянию здоровья. Юра трапезничал за одним столом с братией, с кандидатами, готовящимися в послушники. Когда я дежурил сутками на вахте или в храме, он был со мною, задавал тысячи вопросов. У него появилась духовная жажда, так как ум его был очень тонкого и пытливого склада. Он постоянно что-то записывал в дневник. Стал глубоко изучать Иисусову молитву, исповедывался, причащался. Службы в Оптиной пустыни длинные и неторопливые, и Юра старался каждый день посетить храм и выстаивал сколько мог, молясь в дальнем конце храма. Помню, однажды мы ходили ночью по территории монастыря, вкушая запахи весны, ночную свежесть разлившейся Жиздры. Над нами простиралось огромное черное небо, все усыпанное крупными гроздьями звезд, и Юра много и восторженно рассказывал о своем детстве, вспоминая, как жил на Украине в деревне у бабушки, говоря, что здесь, в Оптиной пустыни, он чувствует то же самое и что «небо здесь такое же».

В один из вечеров в оптинском скиту схиигумен Илий совершал постриг, поэтому многие братия были там. Двое из них (один был о. Трифон) увидели странную картину – недалеко от скита, в кустах рядом с дорожкой, соединяющей монастырь и скит, четверо людей в белых балахонах держали за руки и за ноги одетого в балахон же человека и совершали над ним какие-то ритуальные колдовские действия, замахиваясь на него палкой и будто бы поражая его, как это делают охотники языческих племен, отправляясь на охоту. Один из неизвестных долго шел за какой-то женщиной широкими шагами, так, что страшно ее напугал. Ей пришлось развернуться и перекрестить преследователя. Была сильная темень, и если бы не белые балахоны, то, может быть, этих людей и не заметили. Незнакомцев пробовали искать, но никого уже не нашли.

Через некоторое время, спустя две-три недели, один из трудников банно-прачечного корпуса (где я проходил послушание в то время) ранним утром пошел в лес помолиться. Вдруг он увидел тех самых людей, о которых уже все говорили. Он прилег на землю и стал наблюдать. Посредине поляны стояла белая машина «Нива», в ней сидели люди в белых балахонах, а другие стояли рядом. Один из стоящих снимал все на небольшую видеокамеру. Эти люди пили пиво и о чем-то тихо говорили. Паломник заметил такую деталь: ботинки у одного из них были очень дорогие, начищенные и с золотой пряжкой, что говорило о его высоком достатке. И еще кто-то натыкался на них в тот день.

Шли последние дни поста перед Пасхой. Мы сидели с иноками Паисием и Игнатием в моей келии, разговаривали о пустыни и решили поставить чай. Точно не помню откуда, но у нас было варенье в пластиковой бутылке. Кажется, его прислала Юре бабушка. Может быть, был с нами тогда и Юра. Рядом с моим одром на стене висела большая писаная икона «Спас Нерукотворный». Когда открывали варенье, раздался взрыв, оказалось, что оно забродило. Варенье вырвалось из бутылки и сильной красной струей разбрызгалось на Лик Спасителя, на меня и на мой висевший рядом черный подрясник, и стало медленно и вязко стекать, как струи крови. Мы замерли, расценив увиденное как предзнаменование того, что на эту Пасху суждено погибнуть мне. Внутренне собрав все мужество, я усилил покаянную молитву, стал исповедываться, причащаться, готовиться к смерти и, отрешившись от всего, ушел в себя, ожидая удара.

В Великую Пятницу я успел увидеться с Юрой, спросил, как он себя чувствует. Он был сильно слаб и поэтому не мог долго присутствовать в храме. В это время в Оптиной жил еще один мой друг по Абрамцевскому училищу, Вадим, который в художественной резческой мастерской в скиту вырезал из дерева герб России – большого двуглавого орла, заказанного для Государственной Думы, где он теперь и находится. К нему-то, к Вадиму, и пошел Юра в гости.

После выноса плащаницы вся братия вышла из Введенского собора и пошла на трапезу. Помолившись и сев за столы, мы услышали чей-то крик и поняли, что в скиту что-то случилось. Мне сказали, что там Юра. Я побежал со всех ног. Подбежав, увидел Юру уже с закатившимися глазами, распростертого крестом на траве у огромной сосны. Он задыхался от страшной боли, ничего не говорил, он умирал безмолвно. Подбежали еще несколько человек. Какой-то мужчина стал делать Юре искусственное дыхание и массаж сердца, не зная, что в него воткнута двенадцатисантиметровая игла от шприца и каждый нажим еще раз пронзает сердце Юры. Только когда задрали рубашку, увидели черную точку и в ней широкую часть иглы. Крови не было. Достали иглу и удивились ее размерам. Я смотрел на Юру, ломая себе руки, потому что был не в силах чем-нибудь помочь. Подошедший игумен Мелхиседек, который дал мне читать «Старца Силуана», а я передал эту книгу Юре на крыше дома в Тольятти, стал петь отходные молитвы и литию. Под молитву братии и нескольких паломников Юра перестал дышать. Душа его отошла ко Господу. Уже потом женщины, проходившие этой дорогой, рассказывали, что видели благочестивого паломника, стоящего на коленях с поднятыми в мольбе к монастырю руками. Они подумали: «Вот какой молитвенник!» – и не решились подойти к нему. На самом деле это был Юра, который от боли не мог даже произнести и звука.

Вызвали милицию, «скорую помощь». Милиция вела себя дерзко, ничего не стала искать. «Скорая помощь» увезла Юру. А так как место было то самое, где видели людей в белых балахонах (только с другой стороны дороги), то первой в голову пришла мысль, что это сатанисты взяли у живого молодого христианина кровь шприцем в своих ритуальных целях и оставили иглу. Тем более, что в это же время опять видели «неизвестных» людей, выходящих примерно в том же месте из леса в направлении к белой машине. Причем четверо заставляли идти одного, а тот сопротивлялся и присаживался на пень. Лицо у этого человека было страшно расстроенным. Его взяли под руки, затащили в машину и уехали.

…Срочно послали телеграмму Юриным родителям. Отец, Виктор Константинович, все сделал быстро, взял автобус и сам поехал на нем в Оптину пустынь за Юрой. Я нес дежурство на нижних вратах, когда мне сказали, что пришел автобус из Тольятти, он был красный, как пасхальное яйцо. Встретив Виктора Константиновича, я ему обо всем рассказал. Он выдержал все мужественно, и мы стали готовиться к отъезду. В столярной мастерской сделали православный деревянный крест и гроб, такой же, как и погибшим за год до этого монахам. Поехали за Юрой в морг на опознание. Вместе с отцом несли Юру и укладывали на грузовик. Потом долго разговаривали с судмедэкспертом, перед которым стояла стеклянная банка с пронзенным Юриным сердцем. Судмедэксперт, посмотрев на меня, произнес фразу, показавшуюся мне зловещей: «Теперь, я думаю, мы будем чаще с вами встречаться». Рядом с ним сидел его сын – практикант и помощник. Нам стало жутко, особенно после того, как мы ознакомились с официальным постановлением судмедэксперта о самоубийстве.

…Гроб с телом Юры поставили в больничном храме св. Илариона, где было совершено отпевание и постоянно читалась по Юре Псалтирь: поминался он как новопреставленный убиенный Георгий. Братия заходили, молились, никто не верил, что это самоубийство. Было море красных пасхальных свечей. Всю ночь мы с Виктором Константиновичем просидели у гроба, а наутро поместили его в «пасхальный» автобус, и Виктор Константинович повез Юру домой.

…Теперь оптинский крест стоит на старом городском кладбище в Тольятти. Рядом растет дуб, одна ветка вытянулась далеко от ствола и накрывает крест у изголовья могилы русского новомученика Георгия.

Иеромонах Феоктист (Петров)

Источник

Поделитесь с друзьями:
  • Добавить ВКонтакте заметку об этой странице
  • Мой Мир
  • Facebook
  • Twitter
  • LiveJournal
  • В закладки Google
  • Google Buzz

Find more like this: НОВОСТИ

One Response to Оптинская Голгофа Юрия Ефимчука

Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *