Отношения уголовников и «врагов народа» в литературе о лагерях

Классические образы русской литературы и проблема «друзей» и «врагов народа». Рассказывает Чеслав Горбачевский, Южно-Уральский государственный университет, Челябинск.

В статье на материале текстов воспоминаний и художественных произведений бывших политических заключённых, по преимуществу колымских, рассматривается проблема взаимоотношений в сталинских исправительно-трудовых лагерях «друзей народа» и его «врагов». Эта проблема становится одной из ключевых в литературных текстах Георгия Демидова, Юрия Домбровского, Варлама Шаламова, Алексея Яроцкого и др.

В 1918 году Е.Н. Трубецкой писал о совершившемся и надвигающемся провале всемирной культуры:

«Звериное начало утверждает себя как безусловное начало поведения, которому должно быть подчинено всё в человеческой жизни. В особенности современное государство, с его аморализмом, с его стремлением использовать всю культуру как средство для осуществления животных целей коллективного эгоизма, являет собой как бы конкретное воплощение начала зверочеловечества» [11, c. 190].

Эти слова философа получили наглядное подтверждение в условиях сталинских исправительно-трудовых лагерей, в которых превращение человека в зверочеловека происходило в предельно сжатые сроки.

Государству и непосредственным исполнителям его заказов принадлежит заметная роль в процессе расчеловечивания человека, о котором писал в «Колымских рассказах» В.Т. Шаламов. Проблема Богочеловека и человекобога — одна из лейтмотивных проблем русской литературы второй половины XIX в. и философской мысли рубежа XIX-XX вв. Она до предела упростилась в эпоху концлагерей и бытования рабского труда.

В середине 40-х годов XX в. Н.О. Лосский, как бы перебрасывая мост от шигалёвщины, описанной Достоевским в романе «Бесы», к пореволюционной антропофагии 20-40-х годов, констатирует в последней такую степень циничного нарушения всякой человечности, которой знаменитый классик, вероятно, ужаснулся бы: «Шигалёвщина казалась шаржем, созданным ненавистью Достоевского к атеистическому социализму. Теперь, однако, приходится признать, что большевистская революция осуществила шигалёвщину и даже, пожалуй, перещеголяла её <…>» [8, c. 243]. Эта трансформированная «шигалёвщина» получает своё продолжение в новой проблеме: «друзья народа» / «враги народа», отражённой в ряде документально-художественных текстов о каторге XX века.

Здесь и ниже рисунок Д. Бадлаева

В повести Г.Г. Демидова «Перстенёк», опубликованной спустя десятилетия, после её написания, повествователь размышляет на весьма актуальную тему: «Прежде всего, заключённые в те времена (в 30-е гг. — Ч. Г.) делились на две главные категории: “врагов народа” и “бытовиков”. Правда, выражение “враги народа” было скорее политическим термином, чем тюремно-лагерным. В официальных документах враги народа назывались “контингентом ка-эр”, а в обиходе просто “контриками”, “фашистами” или “троцкистами”. Зато слово “уголовники”, дабы не обидеть оных, было вполне официально заменено деликатным “бытовики”. При Ежове воры, грабители и убийцы, заключённые в лагерях, были главными помощниками и союзниками НКВД в деле добивания “врагов народа”. Их привилегированное положение в лагерях сохранялось ещё долго и после падения “сталинского наркома”» [2, c. 197].

Условия тюремно-лагерного быта XX в. показали, что «друзьям народа» (т. е. уголовникам) с их специфическими моральными принципами и концепцией о тюрьме и лагере как «доме родном» было куда привычнее в неволе, чем «врагам народа», т. е. так называемым политическим преступникам.

В автобиографических «Записках мелкого хулигана» Ю.О. Домбровского один из «друзей народа» самовыражается, следуя общепринятой воровской морали и манере поведения: «Ну, вот ты, — обратился он к моему соседу, — за что ты сидишь? Вредитель? Божественник?
Это был профессор Эрнст — высокий, худой старик-астматик. Он скинул мешок на снег и стоял перед вором, вытянувшись.
— Я шпион, — ответил он серьёзно.
— Ну вот, немецкий шпион, — радостно подхватил вор. — Ещё двоих таких, как ты, и орден следователю! <…>
— Я вор! — гордо орал он. — Я человек! Я воровал и сел! А ты кто? А ты за что? Ну и засохни, пока не стащат в столярку (в столярке стояли гробы). Вон иди к параше. Дай место людям! Безвинный!
Да, страшное дело сидеть в лагере ни за что — понял я тогда» [4, c. 296]. Так никогда не совершавшие преступлений люди оказывались виноватыми и перед государством, и перед его помощниками в лице «друзей народа».

Всё это, конечно, не означает, что «друзья народа» в лагерях и тюрьмах не испытывали никаких лишений и совсем не страдали. О страданиях блатарей пишет в «Кратких повестях» Л.Ф. Консон, арестованный в 40-е гг. за «антисоветскую деятельность»: «Да не подумайте, братцы, что в лагерях страдали только невинные, страдали и виновные. Взяточник отбывал свой срок в хлеборезке, растратчик на складе. Блатные искупали свою вину, работая пожарниками, бригадирами, вахтёрами, дневальными. Кто при немцах сотрудничал с фашистами, тот после в лагере сотрудничал с коммунистами. Комендант нашего лагеря Романовский страдал за то, что при нацистах был в лагере комендантом. Страдали все» [6, с. 39]. Продолжая этот «страдальческий ряд», отметим, что среди них были и следователи (правда, с другой стороны колючей проволоки), которым временами приходилось работать и днём и ночью («по-стахановски») и круглосуточно страдать. К этим трудностям добавлялись и другие «издержки производства», например, в повести Демидова «Оранжевый абажур» следователь прямо в служебном кабинете на своём рабочем месте получает стулом по голове: «Человек (следователь Пронин. — Ч.Г.) с лицом, перекошенным от злобы и страха <.> стрелял в Трубникова (подследственного “инженера-вредителя”. — Ч.Г.), стул которого оказался над головой этого человека. Звук выстрела слился с треском дерева, сломавшегося от удара о голову следователя. Прежде чем выпасть из рук рухнувшего на пол Пронина, пистолет выстрелил ещё раз. Застеклённый портрет Ильича на стене покрылся сеткой лучистых трещин» [3, c. 171]. Через десять дней, когда следствие с допросами над измученным пытками, бессонницей, камерной духотой, голодом и жаждой Трубниковым возобновилось, новый следователь начал свою речь такими словами: « — Мучая сейчас себя и меня. — он слегка запнулся. Арестант устало и иронично усмехался своим единственным глазом и разбитыми губами: “Вот как! Не я один тут, оказывается, мученик.”» [3, c. 196]. Таким образом, мучились и страдали следователи, «истязаемые» несговорчивыми подследственными. Следует признать, что Демидов описывает один из сравнительно немногих случаев активного сопротивления подследственных заключённых действительным истязателям.

В рассказе Демидова «Без бирки» повествователь акцентирует внимание на том, что при создании в 40-х гг. советского концлагеря «Берлаг» с ещё более суровым, чем в обычных ИТЛ режимом, начальство рассчитывало на то, что итээловцы окажутся в привилегированном положении, а это, в свою очередь, положительно скажется на выполнении плана: «Во времена ежовщины, например, уголовники и бытовики официально именовались “социально близким элементом” и натравливались на “контриков”. Теперь неприкасаемость особо опасных врагов (“берлаговцев”. — Ч.Г) обеспечивалась их строжайшей изоляцией. Однако хитрое начальство всякими намёками и полунамёками старалось поддержать в итээловцах примерно те же настроения, что у блатных конца тридцатых годов, хотя уже с иными целями (т. е. не с целью уничтожения “берлаговцев” итээловцами, а с целью стимуляции у последних стремления к труду. — Ч.Г.). Сознание, что они теперь едва ли не “социально близкие”, создавало у заключённых работяг чувство собственного благополучия и благотворно отражалось на производительности их труда» [3, c. 121-122]. Однако трудовой энтузиазм этот длился недолго, поскольку итээловцы увидели и быстро поняли, что многие из «берлаговцев» такие же невинно осуждённые, как и они.

О том, что о всяких надеждах на благоприятный исход и возвращение «врагов народа» с каторжной Колымы на материк следует забыть, свидетельствует характерный диалог в «Воспоминаниях» Шаламова, в котором старший лейтенант НКВД, сопровождавший эшелон с заключёнными, излагает свою точку зрения на «врагов народа»: « — Ну вот вы, например, — толкнул он лакированным сапогом моего соседа, — что делали на воле?
— Я доцент математики в высшем учебном заведении.
— Ну вот, господа доценты, вряд ли придется вам вернуться к вашей профессии. Другим трудом придётся заняться, более полезным.
Все молчали. Лейтенант продолжал развивать свою мысль:
— Конечно, я не могу советовать правительству, партии, но если бы меня спросили — что с вами делать, я дал бы совет: надо всех завезти на какой-нибудь северный остров — ну, скажем, остров Врангеля — и оставить там, прекратить сообщение с островом. А вас везут на золото, хотят, чтобы вы поработали в забоях. Поработаете вы, доценты.» [13, с. 162-163]. Очевидно, что представитель НКВД выражает официальную точку зрения (партии и правительства) об отправке на Колыму не только здоровых и весьма относительно здоровых «врагов народа», но и «<.> безногих, и семидесятилетних, и больных в последней стадии туберкулёза» [13, c. 163]. Показательно и то, что вместо общепринятой на воле этикетной формы «товарищи», представитель органов со злой иронией называет арестантов словом «господа», тем самым подчёркивая, с одной стороны, непреодолимую разницу в социальном положении между собой и прочими «доцентами» и «фашистами», а с другой — свою социальную близость к партии и правительству. Д.С. Лихачёв, описывая сталинский террор, акцентирует внимание на этой закрепившейся в своё время коммуникативной ситуации: «Однажды было даже запрещено обращаться со словом “товарищ” к пассажирам в трамвае, к посетителям в учреждениях, к покупателям в магазинах, к прохожим (для милиционеров). Ко всем надо было обращаться “гражданин”: все оказывались под подозрением — а вдруг назовешь “товарищем” “врага народа”? Кто сейчас помнит об этом приказе?» [7, c. 293].

Л.Ф. Консон обращает особое внимание на «конкордат» (в пределах лагерной зоны) государства в лице вохры с уголовниками: «Между блатной кодлой и охраной понимание было полное. Одни и те же наколки, один и тот же язык. Да иначе и быть не могло, ведь дело общее, только охрана снаружи, а остальную работу, то есть, работу “изнутри” выполняли блатные» [6, c. 131]. Итог полного взаимопонимания уголовников и охраны был таким: «Все те, кто могли воспротивиться насилию, погибали в лагерях сразу. Если они сопротивлялись властям, их убивали власти; если они сопротивлялись блатным, их убивали блатные. Их все убивали» [6, c. 120].

В поэтической форме, стилизуя под фольклор взаимоотношения за колючей проволокой блатарей и «контриков», выразил фронтовик, а впоследствии и сам «контрик», А.С. Клейн:

Не журавль бродит по болоту,
Наклоняется, выпрямляется,
Червячков и лягушек выискивая,
А профессор, седой, доходяга,
По тюремной камере ходит
И, прищуря глаза близорукие,
В пол цементный глядит напряжённо:
Нет ли крошки иль косточки рыбной?
А блатные на нарах смеются:
Ох ты, вшивая интеллигенция,
Никакого не знаешь достоинства.
Это мы твою пайку украли,
Третий день мы морим тебя голодом,
А ты всё ещё жить не научишься
[5, c. 50-51].

Н.Я. Мандельштам тоже писала на эту тему, но уже прозой и безо всякой стилизации: «Люди гуманитарных профессий едва ли могли там выжить, да и жить не стоило. К чему тянуть жизнь, если смерть приходит на выручку? Что дали бы несколько добавочных дней Маргулису, которому покровительствовала шпана за то, что он по ночам рассказывал им романы Дюма? Он находился вместе со Святополком-Мирским, который почти сразу дошёл до полного истощения и тоже скоро умер» [9, c. 450].

В книге, посвящённой Юрию Олеше, А.В. Белинков называл главную причину, по которой советское государство испытывало нужду в интеллигентах: «<.> нужны были ещё хорошие, образованные интеллигентные люди, которые научно докажут, что мычащее стадо исторически прогрессивнее акмеизма» [1, c. 222]. Такой взгляд не мешал уничтожать одной частью интеллигенции другую её часть: «Конечно, жизнь и смерть тут (на Колыме. — Ч.Г.) более реальные. Щупленький журналист пишет в Москве громовую статью о ликвидации врагов, а на Колыме блатарь берёт лом и убивает старика-“троцкиста”. И считается “другом народа”» [13, c. 167-168].

Приходится в очередной раз констатировать, что многое во внешнем мире изменилось со времён Достоевского и Салтыкова-Щедрина, а природа человека осталась прежней. В «Истории одного города» (1869-1870) мысли градоначальника Василиска Бородавкина содержат непреходящую в веках истину: три категории злодеев, которые должны трепетать перед начальством — это воры, убийцы и вольнодумцы, нарушающие «многомыслием» закон о «единомыслии». Нельзя не отметить самого порядка выстраиваемой иерархии:

«Злодеем может быть вор, но это злодей, так сказать, третьестепенный; злодеем называется убийца, но и это злодей лишь второй степени, наконец, злодеем может быть вольнодумец — это уже злодей настоящий, и притом закоренелый и нераскаянный. Из сих трёх сортов злодеев, конечно, каждый должен трепетать, но в равной ли мере? Нет, не в равной. Вору следует предоставить трепетать менее, нежели убийце; убийце же менее, нежели безбожному вольнодумцу. Сей последний должен всегда видеть перед собой пронзительный градоначальнический взор, и оттого трепетать беспрерывно» [10, с. 473].

Идея «беспрерывного трепетания» Василиска Бородавкина была в полной мере воплощена в исправительно-трудовых лагерях XX века. Как справедливо писал поэт:

…как немудрена
моя отчизна —
проза Щедрина [12, c. 195].

Литература

1. Белинков А.В. Поэт и толстяк / Возвращение: сборник прозы, поэзии, критики, философских эссе. М.: Советский писатель, 1991. С. 212-248.
2. Демидов Г.Г. Любовь за колючей проволокой. М.: Возвращение, 2010. 360 с.
3. Демидов Г.Г. Оранжевый абажур. М.: Возвращение, 2009. 376 с.
4. Домбровский Ю.О. Собр. соч.: в 6 т. М.: ТЕРРА, 1993. Т. 6. 384 с.
5. Клейн А. Клеймёные, или Один среди одиноких. Сыктывкар: Коми респ. тип., 1995. 200 с.
6. Консон Л.Ф. Краткие повести. Paris: La Presse Libre, 1983. 150 с.
7. Лихачёв Д.С. Воспоминания. СПб.: Logos, 1995. 519 с.
8. Лосский Н.О. Бог и мировое зло. М.: Республика, 1994. 432 с.
9. Мандельштам Н.Я. Вторая книга: воспоминания. М.: Олимп, 2001. 512 с.
10. Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч.: в 10 т. М.: Правда, 1988. Т. 2. 544 с.
11. Трубецкой Е.Н. Смысл жизни. М.: Республика, 1994. 432 с.
12. Чичибабин Б.А. Колокол. М.: Советский писатель, 1991. 272 с.
13. Шаламов В.Т. Воспоминания. М.: Изд-во АСТ, 2001. 384 с.
14. Яроцкий А.С. Золотая Колыма. Железнодорожный

На анонсе: «Пришли домой». Гетман Н.И. 1971. Магаданская обл., г. Магадан

Источник

Find more like this: АНАЛИТИКА