К 60-й годовщине со дня кончины Бориса Пастернака.

Прощай, размах крыла расправленный,
Полета вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство...

В начале февраля 1960 года, уже тяжело больной, Борис Леонидович Пастернак написал письмо дочери своего товарища, грузинского художника Ладо Гудиашвили. Там были сказаны удивительные слова.

«…Какие-то благодатные силы вплотную придвинули меня к тому миру, где нет ни кружков, ни верности юношеским воспоминаниям, ни юбочных точек зрения, к миру спокойной непредвзятой действительности, к тому миру, где, наконец, впервые тебя взвешивают и подвергают испытанию, почти как на страшном суде, судят и измеряют и отбрасывают или сохраняют; к миру, ко вступлению в который художник готовится всю жизнь и в котором рождается только после смерти, к миру посмертного существования выраженных тобою сил и представлений».

Ошельмованный государственными и литературными властями за свой заветный роман «Доктор Живаго», он продолжал работать до последних недель жизни над пьесой «Слепая красавица». По воспоминаниям сына поэта, Евгения Борисовича Пастернака, в самом начале мая, отец, в предчувствии близкой кончины, попросил свою знакомую Е. А. Крашенинникову «…вместе с ним пройти через таинство исповеди и стал читать наизусть все причастные молитвы с закрытыми глазами и преобразившимся, светлым лицом. Сила таинства и живое ощущение присутствия Христа были настолько поразительны, что даже неожиданность его слов о близости смерти отошла на задний план. Эту исповедь она потом сообщила священнику, своему духовнику, и он дал разрешительную молитву».

Духовником Екатерины Крашенинниковой был легендарный московский священник, протоиерей Николай Голубцов.

Великий русский поэт отошел к Господу на исходе 30 мая того же, 1960 года.

Чин отпевания в переделкинской даче поэта совершил архимандрит Иосиф из местной Спасо-Преображенской церкви – подворья Троице-Сергиевой Лавры. По всей видимости, это был тогдашний настоятель храма, дважды отсидевший в сталинские годы, будущий схиархимандрит Иосия (Евсеенок, †1970).

Иезуитское извещение в «Литературной газете» о смерти Пастернака («выраженное» от правления Литературного фонда, ведь поэт был исключен из Союза писателей), – драматург и бард Александр Галич через несколько лет поставит эпиграфом к своей известной песне (смотрите видео ниже).

Вырезку из газеты ему передаст сосед Пастернака по Переделкину – Корней Чуковский.

Старшая дочь Корнея Ивановича, писательница Лидия Корнеевна Чуковская, описала похороны Пастернака в своей книге-дневнике «Записки об Анне Ахматовой».

Вот – оттуда:

«…Сзади незнакомый голос негромко сказал:

– Вот и умер последний великий русский поэт.
– Нет, еще один остался.

Я ждала, холодея, не оборачиваясь.

– Анна Ахматова…»

Это было написано 2 июня 1960 года.

Похороны Бориса Пастернака

Похороны Бориса Пастернака, шествие на поле

А за день до того Лидия Чуковская побывала в доме поэта.

«На простыне в ногах – красная роза. И я свои цветы положила к ногам.

Вошли и стали у гроба двое. Я узнала их: рабочие городка. Один монтер, один водопроводчик. Хмурые, робкие лица, озирающиеся, вглядывающиеся, пытающиеся понять.

И я вглядываюсь и пытаюсь понять. На похоронах будет толпа, вряд ли я его увижу еще раз.

Прощай, размах крыла расправленный,
Полета вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство.

Написав эти строки, разве можно было дальше жить?..»

Павел Крючков, заместитель главного редактора журнала «Новый мир», ведущий научный сотрудник ГМИРЛИ имени В.И. Даля

(Публикуется в сокращении)

ФОМА

Сегодня мы публикуем три знаменитых стихотворения Бориса Пастернака

«Август»

(из цикла «Стихотворения Юрия Живаго»)

Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавеси до дивана.

Оно покрыло жаркой охрою
Соседний лес, дома посёлка,
Мою постель, подушку мокрую,
И край стены за книжной полкой.

Я вспомнил, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой.

Вы шли толпою, врозь и парами,
Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по-старому,
Преображение Господне.

Обыкновенно свет без пламени
Исходит в этот день с Фавора,
И осень, ясная, как знаменье,
К себе приковывает взоры.

И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,
Нагой, трепещущий ольшаник
В имбирно-красный лес кладбищенский,
Горевший, как печатный пряник.

С притихшими его вершинами
Соседствовало небо важно,
И голосами петушиными
Перекликалась даль протяжно.

В лесу казённой землемершею
Стояла смерть среди погоста,
Смотря в лицо мое умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту.

Был всеми ощутим физически
Спокойный голос чей-то рядом.
То прежний голос мой провидческий
Звучал, не тронутый распадом:

«Прощай, лазурь преображенская
И золото второго Спаса,
Смягчи последней лаской женскою
Мне горечь рокового часа.

Прощайте, годы безвременщины!
Простимся, бездне унижений
Бросающая вызов женщина!
Я – поле твоего сражения.

Прощай, размах крыла расправленный,
Полёта вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство».

<1953>

«Гамлет»

(из цикла «Стихотворения Юрия Живаго»)

Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.

На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Aвва Oтче,
Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.

Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, всё тонет в фарисействе.
Жизнь прожить — не поле перейти.

<1953>

 В больнице

Стояли как перед витриной,
Почти запрудив тротуар.
Носилки втолкнули в машину.
В кабину вскочил санитар.

И скорая помощь, минуя
Панели, подъезды, зевак,
Сумятицу улиц ночную,
Нырнула огнями во мрак.

Милиция, улицы, лица
Мелькали в свету фонаря.
Покачивалась фельдшерица
Со склянкою нашатыря.

Шел дождь, и в приёмном покое
Уныло шумел водосток,
Меж тем как строка за строкою
Марали опросный листок.

Его положили у входа.
Всё в корпусе было полно.
Разило парами иода,
И с улицы дуло в окно.

Окно обнимало квадратом
Часть сада и неба клочок.
К палатам, полам и халатам
Присматривался новичок.

Как вдруг из расспросов сиделки,
Покачивавшей головой,
Он понял, что из переделки
Едва ли он выйдет живой.

Тогда он взглянул благодарно
В окно, за которым стена
Была точно искрой пожарной
Из города озарена.

Там в зареве рдела застава,
И, в отсвете города, клён
Отвешивал веткой корявой
Больному прощальный поклон.

«О Господи, как совершенны
Дела Твои, – думал больной, –
Постели, и люди, и стены,
Ночь смерти и город ночной.

Я принял снотворного дозу
И плачу, платок теребя.
О Боже, волнения слёзы
Мешают мне видеть Тебя.

Мне сладко при свете неярком,
Чуть падающем на кровать,
Себя и свой жребий подарком
Бесценным Твоим сознавать.

Кончаясь в больничной постели,
Я чувствую рук твоих жар.
Ты держишь меня, как изделье,
И прячешь, как перстень, в футляр».

<1956>

 Александр Галич

                "... правление Литературного Фонда СССР извещает
                о смерти писателя, члена Литфонда, Бориса
                Леонидовича Пастернака, последовавшей
                30 мая сего года, на 71-ом году жизни, после
                тяжелой и продолжительной болезни, и выражает
                соболезнование семье покойного".
                        (Единственное, появившееся в газетах, вернее,
                        в одной - "Литературной газете", - сообщение
                        о смерти Б.Л.Пастернака)


Разобрали венки на веники, 
На полчасика погрустнели... 
Как гордимся мы, современники, 
Что он умер в своей постели! 
И терзали Шопена лабухи, 
И торжественно шло прощанье... 
Он не мылил петли в Елабуге 
И с ума не сходил в Сучане! 
Даже киевские письмэнники 
На поминки его поспели. 
Как гордимся мы, современники, 
Что он умер в своей постели!.. 

И не то чтобы с чем-то за сорок — 
Ровно семьдесят, возраст смертный. 
И не просто какой-то пасынок — 
Член Литфонда, усопший сметный! 
Ах, осыпались лапы елочьи, 
Отзвенели его метели... 
До чего ж мы гордимся, сволочи, 
Что он умер в своей постели! 

"Мело, мело по всей земле 
Во все пределы. 
Свеча горела на столе, 
Свеча горела..." 

Нет, никакая не свеча — 
Горела люстра! 
Очки на морде палача 
Сверкали шустро! 

А зал зевал, а зал скучал — 
Мели, Емеля! 
Ведь не в тюрьму и не в Сучан, 
Не к высшей мере! 

И не к терновому венцу 
Колесованьем, 
А как поленом по лицу — 
Голосованьем! 

И кто-то, спьяну, вопрошал: 
— За что? Кого там? 
И кто-то жрал, и кто-то ржал 
Над анекдотом... 

Мы не забудем этот смех 
И эту скуку! 
Мы — поименно! — вспомним всех, 
Кто поднял руку!.. 

"Гул затих. Я вышел на подмостки. 
Прислонясь к дверному косяку..." 

Вот и смолкли клевета и споры, 
Словно взят у вечности отгул... 
А над гробом встали мародёры 
И несут почётный ка-ра-ул! 

Переделкино,
4 декабря 1966

Find more like this: АНАЛИТИКА