Может быть, про войну слишком много и громко не надо?..

Память о войне: источник патриотизма или объект манипуляций?

Историческое знание как никакое другое подвержено идеологическому искажению. Почти 75 лет прошло со дня победы в Великой Отечественной войне, но до сих пор мы не знаем всей правды о тех страшных годах, да и узнаем ли когда-нибудь?..

О том, что такое политика памяти, идеология истории, глорификация войны, воспитание патриотизма через историческую память, мы беседуем с доктором исторических наук, профессором кафедры всеобщей истории РГПУ им А.И. Герцена Юлией Кантор.

Политика памяти: правда уничтожалась или сдавалась в спецхран

– Память о войне – люди по-разному понимают, что это такое, даже среди тех, кто обязан эту память хранить, нет единомыслия…

– Память – это ощущение, а не исторический набор фактов. Поэтому ею можно манипулировать – это совершенно естественно. Да и набором фактов тоже, увы… Есть понятие «политика памяти» – формально оно вошло в исторический и политический обиход в 80-е годы, но это не значит, что политики памяти не было раньше.

Мне недавно попалось неизвестное до тех пор словосочетание – идеология истории. Это то, что было у нас – и это касается не только темы войны, а касается всего советского периода, когда идеологией и идеологическими мифологемами подменялось само понятие исторического факта и исторического знания. Возникали подмены – как раз, например, касательно Великой Отечественной войны, – когда официальная точка зрения наслаивалась на фрагменты личных ощущений и личного знания.

Д. Шмарин Лето 1941-го

Что касается ментальных реконструкций памяти о войне в послевоенных поколениях – я довольно долгое время занималась в архивах Екатеринбурга и Свердловской области изучением документов, касающихся пребывания Эрмитажа в этом городе, и документов, касающихся войны. Как формировалось онлайн-пространство памяти? – Через общение власти и музеев: какие нужно было делать экспозиции, что нужно было в них использовать – именно во время Великой Отечественной войны.

Например, нельзя было в период с 1941 по 1943 годы использовать единые карты, потому что мы отступали. Это могло при сопоставлении привести к «паникерским настроениям».

Еще практиковался такой ход, который мы называем сейчас устной историей: записи тех, кто был в партизанском движении, под оккупацией, кто был на фронтах и находился в госпиталях на излечении – это записывалось, но либо уничтожалось, либо поступало в спецхран. Потому что всё, что подлежало публикации, нуждалось в официальном разрешении цензуры. Всё, что могло вербально иллюстрировать свидетельскими впечатлениями какие-либо актуальные экспозиции о войне, обязательно проходило контроль. В итоге нередко люди были вынуждены подписывать или написанное за них, или поправленное цензурой.

К счастью, некоторое количество такого рода дневников, воспоминаний, записей сохранилось в архивах музеев бывших спецхранов, с которыми теперь можно работать. Это относится и к дневникам периода блокады Ленинграда – огромное количество публикаций в последнее время вышло в свет. Есть целая серия, вышедшая в петербургском Институте истории РАН: «Доживем ли мы до тишины?», «Я не сдамся до последнего», «Человек на войне», огромный том «Ленинградцы» – туда попали дневники самых разных людей, начиная от глубоко верующих – бывших сестер милосердия Первой мировой, и под ту же обложку попали дневники ленинградского цензора: и они схожи, потому что человеческое раскрывается в самые кризисные моменты. Именно поэтому это так интересно и так страшно читать.

– Удивительно, как люди не боялись вести дневники…

– Боялись. И прятали. Как раз в дневниках есть эти размышления: а что будет, если эти дневники найдут? Это не значит, что там было что-то такое сверхпессимистическое или крамольное: просто сам факт личного проявления чего-то в советское, тем более военное, время мог стоить и жизни тоже. Вспомним Ольгу Берггольц, которая хранила свой дневник всю жизнь, прятала его, боялась, особенно после предвоенного ареста, – и тем не менее эти дневники теперь опубликованы.

Там есть такие слова: «Как же довели до того, что Ленинград осажден, Киев осажден, Одесса осаждена… Не знаю, чего во мне больше – ненависти к немцам или раздражения, бешеного, щемящего, смешанного с дикой жалостью, – к нашему правительству… Это называлось: „Мы готовы к войне“. О сволочи, авантюристы, безжалостные сволочи!» Это лето 41-го – естественно, в советское время такое не могло быть опубликовано.

Ольга Берггольц. 1945 год. Страница из дневника Ольги Берггольц. 1940 год

Глорификация: будто не было войны, а только победа

Что касается теперешнего времени в отношении рефлексии к памяти о войне – в последние годы всё больше сталкиваюсь (как историк, музейщик и просто человек) с усилением линии на глорификацию, на акцентирование темы победы, а не темы войны. Героическую сторону войны никак невозможно преуменьшить, но до победы была война. Страшная, тяжелая, разная… Сколько всего творилось, сколько жертв, сколько неизвестного, трагического.

Военнопленные, судьба пребывавших на оккупированной территории – в одном из фильмов режиссера Веры Глаголевой (никогда не бывшего в прокате у нас, показанного лишь на «Русских днях» в Каннах, в присутствии режиссера) то ли про лагерь, то ли про остров ссыльных (это убрано в подтекст) женщин, у которых родились дети в период войны на оккупированной территории. А с такой судьбой было огромное количество людей на северо-западе у нас – это и Карелия, и Ленинградская, Псковская, Новгородская области.

Есть много исследований о «вынужденной коллаборации» женщин – у нее муж на фронте, трое детей, она вынуждена обстирывать немцев, чтобы получить краюху хлеба – надо кормить детей. А кто-то сожительствует, у кого-то рождаются дети. И одна из главных героинь этого фильма говорит замечательную фразу нквдшнику, который их охраняет (и который, кстати, потом делает всё, чтобы их спасти, потому что их потом с этого острова должны отправить в лагеря и разлучить с детьми): «Вы защитить не смогли, так хоть пожалейте!»

Это еще одна трагедия, еще одна неизвестная тема: я встречалась с такими людьми, родившимися в 42-43-м годах, брала интервью, но очень сложно упросить их разрешить опубликовать это, даже безымянно: скольких потом дразнили «фашистами», «немцами» и «финнами» – ведь и финские части стояли в Ленинградской области. А сколько матери пострадали…

Немецкие солдаты в деревенском доме

А тема советских военнопленных? На конференции, которую мы недавно делали совместно со Свердловским областным краеведческим музеем, одна из моих коллег на основе собственных исследований рассказывала: сколько было людей в плену в Гатчинском районе, совсем близко от Ленинграда, – там были страшные лагеря для военнопленных, с почти стопроцентной смертностью, которые нигде не увековечены, не помечены, которых и в списках нет, – и люди никаких льгот не имеют.

Кстати, только благодаря указу Ельцина в 1995 году люди, находившиеся в плену, были признаны ветеранами войны, – а до этого ведь мы жили по приказу товарища Сталина: нет пленных, а есть предатели. Очень многие после плена шли в наши лагеря, потому что не проходили так называемую фильтрацию.

Советские военнопленные в лагере. Июль 1942 года

Это тоже была запретная тема, но теперь она звучит, публикуется, хотя и она уходит сейчас на второй план, превращается в то, что теперь называется «Бессмертный полк» (идея-то хорошая, но во что она вырождается?): я сама видела, когда люди, пришедшие по разнарядке, – иногда устной, иногда письменной – оказываются в одной колонне с теми, кто пришел по велению души.

А потом – если вовремя не подошли «ответственные за портреты» – акция заканчивается, эти портреты сваливаются в кучу на тротуар – я видела это, и это чудовищно, это надругательство над исторической памятью.

А еще мы все видим, ЧТО происходит с георгиевскими ленточками – на сумках, в девичьих прическах, на заляпанных бамперах дорогих машин, даже вместо шнурков в кроссовках… Это только мода, но не искреннее чувство…

Помнят не так, помнят негромко.

Помните: «Может быть, про войну/ Слишком много и громко не надо,/ Чтобы ревом фанфар не спугнуть, не убить этот звук».

День Победы – это действительно праздник «со слезами на глазах».

Нет единой исторической объективности – есть собирательный образ для реконструкции

– Память бывает застывшая в камне – памятники, или в учебниках (мы привыкли считать написанное в учебнике чуть ли не истиной в последней инстанции). Лишь с возрастом мы понимаем, что бывает другая память, не выкристаллизованная – дневники, живые воспоминания. Когда я впервые в 80-х годах прочитала «У войны не женское лицо», я почувствовала настоящие ужас и трагизм войны. Но у нынешнего поколения уже почти нет в живых прабабушек, которые могли бы что-то рассказать. В каких формах им транслировать эту память?

– Ну, мы же читаем книги, смотрим фильмы о войне 1812 года? Кстати, когда однажды я сказала эту фразу в одном выступлении как вводную, на меня сразу набросились: «Как вы можете сравнивать ту войну и эту?!» Но пройдет еще сто лет, и такой реакции уже не будет. Кстати, сравнивать – отнюдь не значит ставить знак равенства. Боязнь сравнений – тоже сродни цензуре. Ценность подлинного личного источника в такие периоды тем больше возрастает, чем дальше событие.

При этом не следует думать, что то, что сказано в воспоминании, дневнике, письме с фронта или на фронт, в эвакуацию, есть вся правда. Нет понятия объективности применительно к этому – есть собирательный образ, есть огромное количество фактов – это хорошо, что огромное количество, а не одна «выверенная» – разрешенная кем-то «сверху» дорога.

Сопоставляя исторический документ, личный документ, воспоминания, «параисторические факты» (есть такой не очень аккуратный термин), художественную литературу, фольклор, плакат – весь комплекс того, что сопровождает любое историческое событие – можно его реконструировать…

Виктор Псарев. Сад памяти

Задача историков: публиковать факты, а не поддерживать мифы

– Так как всё-таки надо преподавать историю: давать разнообразные факты, порой даже противоречивые, освещать разные точки зрения, а подростки пусть сами делают выводы?

– Это вопрос квалификации любого учителя, особенно в школе. Мне кажется, история должна не столько давать ответы, сколько пробуждать вопросы. Я рада, что громогласно заявленная идея о едином учебнике истории так же громогласно провалилась, восторжествовал здравый смысл.

Приведу два примера, как историкам можно объединиться, чтобы сделать что-то для школьников или студентов. Когда я была несколько лет назад в Екатеринбурге, я работала в Государственном архиве Свердловской области, где познакомилась с Ольгой Алексеевной Бухаркиной, теперь она работает в Областном краеведческом музее, хранит документальный фонд. Я сидела и изучала материалы, связанные с эвакуацией Эрмитажа, а Ольга Алексеевна помогала мне в поисках материалов.

Когда я уехала, она прислала мне письмо следующего содержания: «Нашла один интересный документ, рассказывающий о проблеме количества жертв блокадного Ленинграда». Я внутренне охнула, потому что эта тема звучит всегда, до конца не прояснена. Если посмотрите «Блокадную книгу» Даниила Гранина и Алеся Адамовича, даже изданную теперь, без купюр, или публикации старейших историков-блокадников – например, Геннадия Леонтьевича Соболева: он даже пострадал в 60-70-е годы, когда пытался сопоставить количество похороненных на разных кладбищах Ленинграда, помимо Пискаревского, и выяснил, что реальная цифра была больше официальной.

Ольга Алексеевна переслала мне скан документа, где было написано, что

на основании распоряжения уполномоченного по охране гостайн в печати предписывается не публиковать никакие иные цифры, кроме 642803 человека. Этот документ 1977 года был разослан во все архивы страны.

Я поняла, что искать надо в Москве, учитывая статус автора документа – уполномоченного по охране гостайн в печати. Нашла в ГАРФе. Эту цифру впервые озвучил на Нюрнбергском процессе уполномоченный ГКО (госкомитета обороны) по продовольствию Дмитрий Павлов. Вот эта цифра с такой точностью, до 803-х, – когда по данным НКВД каждый день умирало по несколько тысяч человек, – не вызывает доверия. И это число – это данные на весну 1942 года, когда Павлов побывал в Ленинграде.

Этот документ я опубликовала в историческом журнале «Дилетант» для широкого распространения, в специальном номере, посвященном юбилею снятия блокады Ленинграда.

Документы нужно публиковать как можно больше и как можно шире. Только так и можно работать. Вопреки стойкому стереотипу, всё же в архивах огромное количество неизвестных ранее документов открыто и доступно. Но они мало кого интересуют, как ни парадоксально – даже среди историков. Еще одна проблема: мизерность тиражей серьезных публикаций на историческую тему, основанных на документальных источниках.

– С одной стороны, историки говорят о мифологизации истории, разоблачают мифы, а с другой – в обществе есть потребность в мифах, люди болезненно с ними расстаются…

– В мифах всегда есть потребность, причем не только в идеологических. Даже в личной жизни иногда приятно жить мифами, в профессиональной тоже. Трудно расставаться со сформировавшимся стереотипом, с тем, в чем ты убежден. Как сказал классик: не стоит путать знания с убеждениями. Удобнее жить, когда у тебя нет никаких вопросов – интереснее жить, когда вопросы у тебя есть.

Мифы – это составляющая массового сознания, их надо анализировать. Другой вопрос, что мифы иногда сознательно создаются сверху, а иногда – снизу, но они – составляющие любого исторического процесса, социологам их нужно знать.

Народ испытывает потребность не в мифах и не в объективности – это инфантильное сознание: народ хочет, чтобы всё было ясно, потому что неясность в болезненных вопросах (а у нас весь ХХ век был болезненным) неудобна, надо разделить на красное и белое, на добро и зло.

Трудно расставаться с советскими мифами, происходит подмена понятий – говорят: «Мы не будем критиковать Сталина – это неоднозначная фигура, мы при нем победили в войне». При нем, но не благодаря ему, и первые два года войны это доказывают.

Кстати, при Сталине День Победы не был «красным днем календаря». Его праздновали только в 1945-м и 1946-м. И всё. До смерти вождя. Сталину не нравилась народная победа. Он, будучи очень умным человеком, понимал, что победа не его, именно поэтому ужесточение политического режима, так называемого позднего сталинизма, произошло уже в 1946-м, а не в 1949-м, когда было «Ленинградское дело», уничтожена вся верхушка ленинградского руководства, которое было в городе во время блокады. Но уже в 1946-м было постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», т.е. травля Зощенко, Ахматовой и представителей ленинградской интеллигенции – давление на интеллектуалов произошло сразу после войны.

Если говорить о 1917 годе: такие болезни как большевизм очень трудно лечатся. К сожалению, в 90-е годы, как ни парадоксально, было мало сделано для излечения этой болезни. Да, было выброшено на поверхность обсуждение множества наболевших вопросов, но это быстро прошло, годам к 1995-1996-му, стало достоянием почти маргинальной группы – историков и литературоведов. Это исчезло с центральных каналов телевидения, из государственных СМИ. Так этот дуализм сознания и продолжается. Результат: по последним опросам Левада-центра 70% населения говорит, что Сталин – более положительный герой, нежели отрицательный. Это катастрофическая прореха в сознании.

Патриотизм: любовь к отечеству, а не режиму

– Может ли история воспитывать в духовно-нравственном плане? Сейчас пытаются призвать историю для воспитания патриотизма, но многих пугает, что такие спорные, болезненные вопросы, которые вы сейчас озвучили, никак не могут помочь в воспитании патриотизма, а наоборот – внесут раздор в молодое сознание.

– Сейчас патриотизм часто называют национальной идеей. Я не понимаю, как чувство может быть идеей. Любовь к Родине, к матери, к ребенку – это чувство. Патриотизм – это чувство, и история априори воспитывает это чувство.

Другой вопрос: если ребенок заболел тяжелейшей инфекцией – вы перестанете его любить? Нет. Если близкий вам человек попал в катастрофическую ситуацию – вы от него отвернетесь? Тогда грош вам цена. То же самое и с отношением к истории: нужно всё знать, и хорошее и плохое, но ничего не отрицая и всё анализируя.

Тут есть такая тонкая тема: мы любим государство или мы любим отечество? Патриотизм – это любовь к отечеству, и она не всегда тождественна любви к режиму, который находится у власти.

История, во всей ее полноте – и с положительными страницами, и с трагическими, и с позорными, и с победоносными – безусловно воспитывает патриотизм, если ее не уродовать идеологией. Давайте узнаем о себе всё, и оценим историю такой, какой она была: с колоссальными успехами и катастрофами. И любим такую, какая есть, а иначе – не любим. Если любим только за хорошее – тогда вам в магазин.

– В одном из последних интервью Михаил Пиотровский сказал, что ему не нравится слово «патриотизм» – надо воспитывать в людях чувство исторического достоинства, чтобы быть достойными своих предков…

– Нельзя отрицать факты биографии и забывать – забвение чревато рецидивом. Нельзя говорить о том, что у нас не было репрессий или что они были маленькими. Они были, и давайте изучим их, поймем, что нам с этим делать.

Скажу как преподаватель вуза: молодежь очень четко реагирует на лицемерие, в том числе историческое. На высшем государственном уровне принята концепция увековечения памяти жертв политических репрессий. При этом в Псковской области на территории государственного музея, а значит, с согласия властей, устанавливается памятник Сталину.

Псковская область – не единственный пример. Так нельзя. И молодежь реагирует: либо она не доверяет власти, либо она не доверяет историкам, а страдает в результате как раз чувство патриотизма.

Беседовала Ксения Смирнова

Публикуется с незначительными сокращениями

Источник

Find more like this: АНАЛИТИКА