19.10.2013
95 лет назад, 19 октября 1918г. советские газеты «Известия» и «Правда» перешли на новое правописание, которое вводилось большевистским декретом «О введении новой орфографии» от 10 октября того же года.
Решение это вызвало настоящую бурю страстей, расколов русское общество на сторонников и противников нововведение. Причем противников советского нововведения на первых порах было значительно больше. Это сегодня, по словам видного лингвиста В.В.Лопатина, новая орфография «стала привычной для носителей русского языка и вполне успешно обслуживает культурные потребности современного общества», однако для многих современников это было настоящим культурным шоком.
Справедливости ради отметим, что реформа русского языка, осуществленная большевиками, готовилась еще в царской России и к тому же, была далеко не первой (достаточно вспомнить упрощение русского алфавита еще при Петре I, при котором был введен т.н. «гражданский шрифт» или попытку Академии наук 1735 г. исключить из употребления ижицу). В 1904 г. была создана Орфографическая подкомиссия при Императорской Академии наук, перед которой и была поставлена задача упрощения русского письма (прежде всего — в интересах школы). При этом, в ходе работы комиссии звучали и довольно радикальные предложения: полностью отказаться от твердого знака, в качестве разделительного знака использовать только мягкий знак, при этом отменив написание мягкого знака на конце слов после шипящих. Также сразу же было решено изъять буквы «ять» и «фита» из русского алфавита. На протяжении ряда лет предложения по упрощению русского правописания обсуждались в научном сообществе и на страницах периодической печати. Дошло до того, что 26 мая 1907 г. триста членов II Государственной думы подписали письмо в Академию наук в поддержку мнения о необходимости упрощения русского правописания, напирая, главным образом, на «ненужность» буквы «ять».
Тогда с критикой предполагаемых нововведений выступили консервативные круги русские общества, а также ряд видных ученых и представителей творческой интеллигенции. Так, к примеру, говоря о предполагаемой реформе русского правописания, Лев Толстой замечал:«По-моему, реформа эта нелепа…. Да, да, нелепа… Это типичная выдумка ученых, которая, конечно, не может пройти в жизнь. Язык — это последствие жизни; он создался исторически, и малейшая черточка в нем имеет свое особое, осмысленное значение… — Человек не может и не смеет переделывать того, что создает жизнь; это бессмысленно…»
К 1912 г. проект нового правописания был представлен учеными, но утвержден не был. «Что же касается Академии Наук, — замечал в связи с этим философ И.А.Ильин, — то новая орфография была выдумана теми ее членами, которые, не чувствуя художественности и смысловой органичности языка, предавались формальной филологии. (…) Свидетельствую о том негодовании, с которым относились к этому кривописанию такие ученые знатоки русского языка, как академик Алексей Иванович Соболевский… Свидетельствую о таком же негодовании всех других московских филологов, из коих знаменитый академик Ф.Е.Корш, разразился эпиграммой: «Старине я буду верен, — С детства чтить ее привык: — Обезичен, обезъерен. — Обезъятен наш язык». Такие ученые, как академик П.Б.Струве не называли «новую» орфографию иначе, как «гнусною»…» А писатель И.С.Шмелев передавал, что один из членов российской орфографической комиссии, не согласный с ее предложениями, по поводу планируемой реформы заметил: «старо это новое правописание, оно искони гнездилось на задних партах, у лентяев и неспособных»…
Официально реформа была объявлена уже Временным правительством 11 мая 1917 г., а 17 мая Министерство народного просвещения предписало попечителям округов провести реформу русского правописания в жизнь. Эти планы вызвали явное отторжение у Великой княжны Ольги Николаевны, которая в одном из частных писем замечала: «Как тебе нравится новое правописание? По-моему, удивительно некрасиво и глупо». Впрочем, провести это реформу в жизнь Временное правительство так и не успело.
Пришедшие в октябре 1917 г. к власти большевики эту идею полностью поддержали, и уже 23 декабря 1917 г. Народный комиссар по просвещению А.В.Луначарский подписал декрет, в котором говорилось о необходимости всем правительственным и государственным изданиям с 1918 г. перейти на новое правописание. Однако дело несколько застопорилось, и вернуться к нему большевики смогли лишь осенью 1918 г., издав декрет «О введении новой орфографии», требовавший от всех издательств и типографий перейти на новое правописание с 15 октября 1918 г.
В соответствии с реформой из русского алфавита исключались буквы Ѣ (ять), Ѳ (фита), І («и десятеричное»), вместо которых должны были употребляться буквы Е, Ф, И; также исключался твердый знак на конце слов, оканчивающихся на согласную, но сохранялся в качестве разделительного знака. Хотя реформа ничего не говорила о судьбе довольно редко употреблявшейся буквы Ѵ (ижицы), на практике после реформы она также окончательно исчезла из русского алфавита.
Реформа также изменила правило написания приставок на з/с (что породило отсутствовавшую ранее в русском языке приставку «бес») и окончания прилагательных и причастий в некоторых падежах. Кроме того, словоформы женского рода множественного числа онѣ, однѣ, однѣхъ, однѣмъ, однѣми заменялись на они, одни, одних, одним, одними, а словоформа родительного падежа единственного числа «ея» была заменена на «ее».
Поскольку внедрение реформы проводилось «революционными методами» и «большевистскими темпами», в большинстве типографских касс вскоре просто не осталось не только отмененных декретом букв, но и твердого знака, что заставило большинство изданий использовать там, где он был нужен как разделительный знак, апостроф.
Целью реформы было упростить правила русского языка, что должно было, по мнению ее творцов, облегчить распространение грамотности в народе и привести к экономии при письме и типографском наборе за счет исключения твердого знака на конце слов. Однако критики этого нововведения замечали, что и традиционные нормы русского языка отнюдь не были сложными для тех, кто действительно хотел научиться писать грамотно и обращали внимание в качестве примера на Францию, которая совершенно не стремилась избавиться в своем языке от «лишних» букв.
Надо сказать, что эта реформа вызвала отторжение у многих. Помимо того, что довольно болезненно воспринималась ломка традиционных норм русского языка и необходимость писать и печатать по новым правилам, на негативное восприятие реформы переносилось и резко критическое отношение к большевикам, ее проводивших.
Как писал И.А.Бунин, «…Никогда не приму большевистского правописания. Уж хотя бы по одному тому, что никогда человеческая рука не писала ничего подобного тому, что пишется теперь по этому правописанию». По мнению писателя, было совершенно невозможно согласиться с «заборной орфографией», которую «ни с того, ни с сего» объявил «невежда и хам», уже хотя бы потому, что по ней за время революции написано «все самое низкое, подлое, злое, лживое, что только есть на земле». «Да, три легкие буквы отменили, а три твердые дали. — Какие же твердые? — Скверные буквы: Гэ, Пэ, У», — отмечал в дневнике писатель М.М.Пришвин.
Эти обстоятельства также заставляли и советскую власть вкладывать политический смысл в изменение правил русского правописания. При этом упор обычно делался на отмену твердого знака на конце слов. Так, Л.В.Успенский, описывая«борьбу с твердым знаком», писал: «В 1918 году буква-паразит испытала то, что испытали и ее хозяева-паразиты, бездельники и грабители всех мастей: ей была объявлена решительная война. Не думайте, что война эта была простой и легкой. Люди старого мира ухватились за ничего не означающую закорючку «ъ» как за свое знамя. (…) …Повсюду, где еще держалась белая армия, где цеплялись за власть генералы, фабриканты, банкиры и помещики, старый «ер» выступал как их верный союзник. Он наступал с Колчаком, отступал с Юденичем, бежал с Деникиным и, наконец, уже вместе с бароном Врангелем, убыл навсегда в невозвратное прошлое. Так несколько долгих лет буква эта играла роль «разделителя» не только внутри слова, но и на гигантских пространствах нашей страны она «разделяла» жизнь и смерть, свет и тьму, прошедшее и будущее…».
Возмущавшийся реформой И.А.Ильин утверждал, что советское нововведение «растерзало, изуродовало и снизило его письменное обличие». По мнению мыслителя, «революционное кривописание» посредством «варварского упрощения» погубило языковую работу целых поколений, напустив в русский язык «как можно больше бессмыслицы и недоразумений».«Новая «орфография» отменила букву «i», — приводил пример Иван Ильин. — И вот, различие между «мiром» (вселенной) и «миром» (покоем, тишиной, невойной) исчезло; за одно погибла и ижица, и православные люди стали принимать «миро-помазанiе» (что совершенно неосуществимо, ибо их не помазуют ни вселенной, ни покоем). Затем новая орфография отменила букву «Ѣ» и бессмыслица пронеслась по русскому языку и по русской литературе опустошающим смерчем. Неисчислимые омонимы стали в начертании неразличимы; и тот, кто раз это увидит и поймет, тот придет в ужас при виде этого потока безграмотности, вливающегося в русскую литературу и в русскую культуру…» Нежелания творцов реформы различать всех падежей, замечал Ильин, приводит к следующей несуразице: «»Я любил ее собаку!» Не означает ли это, что женщина была нравом своим вроде собаки, но я ее все-таки не мог разлюбить; какой трагический роман!.. Или это может быть означает, что я охотно играл с ея собаченкой?.. Но тогда надо писать ея, а не ее!». Поэтому, делал вывод И.Ильин, новая орфография «должна быть просто отменена в будущем и заменена тем правописанием, которое вынашивалось русским народом с эпохи Кирилла и Мефодия. И это будет не «реакцией», а восстановлением здоровья, смысла и художественности языка».
Критика реформы также звучала и с чисто эстетических позиций. «Язык наш запечатлевается в благолепных письменах: измышляют новое, на вид упрощенное, на деле же более затруднительное, — ибо менее отчетливое, как стертая монета, — правописание, которым нарушается преемственно сложившаяся соразмерность и законченность его начертательных форм, отражающая верным зеркалом его морфологическое строение, — писал поэт-символист В.И.Иванов. — Но чувство формы нам претит: разнообразие форм противно началу все изглаживающего равенства. А преемственностью может ли дорожить умонастроение, почитающее единственным мерилом действенной мощи — ненависть, первым условием творчества — разрыв?»
Не приняли реформы и некоторые видные церковные иерархи. Как писал архиепископ Аверкий (Таушев), «для верующих русских людей наша исконная русская орфография тесно связана с нашей святой верой и Церковью. Ведь те самые буквы: «ять», «i», «ъ», «фита» и «ижица», на которые с такой ненавистью обрушились большевики (…) достались нам, как тысячелетнее наследство наших великих просветителей, родоначальников общеславянской культуры — свв. равноапостольных братьев Кирилла и Мефодия. Эти буквы не могут не быть дороги нам, ибо они нас связывают с нашим священным, богослужебным церковнославянским языком, со всей нашей св. Церковью, — Церковью, насажденной, вскормленной и вспоенной многовековой русской культурой». В связи с этим владыка делал вывод, что цель большевистской реформы — борьба с Церковью и разрыв со всеми историческими традициями православного русского народа.
В связи с этим признать реформу отказались правительства территорий, находившихся под контролем белых, а также русская эмиграция (последняя, в целом, примирилась с ней только после 1945 г.).
И хотя сегодня едва ли возможно говорить о возможности возвращения к дореволюционной орфографии, нельзя не признать, что упрощение правописания заметно обеднило русский язык. И хотя большинство современных лингвистов и филологов утверждают, что реформа 1918 г. привела к совершенствованию правил правописания, трудно не согласиться с Иваном Ильиным, считавшим, что «сложность» прежнего правописания была глубоко обоснована, т.к. выросла она естественно и полна предметного смысла. «Упрощать ее, — писал мыслитель, — можно только от духовной слепоты; это значит демагогически попирать и разрушать русский язык, это вековое культурное достояние России. Это наглядный пример того, когда «проще» и «легче» означает хуже, грубее, примитивнее, неразвитее, бессмысленнее: или попросту — слепое варварство. (…) Мычать коровой гораздо легче, чем писать стихи Пушкина или произносить речи Цицерона; не огласить ли нам российские стогна коровьим мычанием?»
Подготовил Андрей Иванов, доктор исторических наук
Смотрите также:
Достоевский как пророк и апостол православного реализма
Унылая пора. Московские школьники не могут выучить произведения классика…
Неизвестная миссия Кирилла и Мефодия
Find more like this: НОВОСТИ
